Орфей подошел к окну.
— Если ты еще раз пропадешь так надолго, — бросил он Фариду через плечо, — я велю Оссу избить тебя, как собаку.
Дуботряс улыбнулся, а Фарид про себя обозвал обоих нехорошими словами. Орфей все так же стоял у окна и глядел в черное ночное небо.
— Подумать только! — сказал он наконец. — Этот старый дурак Фенолио не потрудился даже дать имена звездам этого мира. Неудивительно, что мне постоянно не хватает слов. Например, как называется здесь луна? Уж этим-то его склеротические мозги должны были озаботиться? Так нет же, он называет ее просто «луна», как будто это та самая луна, которую видишь по ночам из окна в другом мире.
— Может быть, это и правда та самая. В моей истории луна точно была та же.
— Ерунда, не могла она быть та же! — Орфей снова повернулся к окну, словно желая объяснить этому миру, какой халтурщик его создатель. — «Фенолио, — спрашиваю я его. — Смерть в твоем мире мужчина или женщина? Или это просто дверь, через которую попадаешь в совсем другую повесть, которую ты, к сожалению, не удосужился написать?»
Халцедон весь превратился в слух, внимая самовлюбленным тирадам Орфея, словно неслыханным откровениям.
«Понятия не имею», — отвечает он мне. Понятия он не имеет! А кто должен иметь понятие, если не он? В книге-то у него ничего об этом не написано!
В книге. Халцедон, вскарабкавшийся на подоконник поближе к Орфею, благоговейно взглянул на письменный стол, где рядом с чистым листом бумаги лежал последний экземпляр «Чернильного сердца». Фарид не знал, понимает ли стеклянный человечек, что из этой книги возник весь его мир, включая его самого. Обычно книга лежала на столе раскрытой, потому что Орфей, когда писал, постоянно листал ее в поисках нужных слов. Он ни разу не использовал ни единого слова, которое не встречалось бы в «Чернильном сердце», потому что был твердо убежден, что пробудиться к жизни в этом мире могут только слова Фенолио. Любые другие останутся чернильными штрихами на бумаге.
— «Фенолио, — спрашиваю я его, — а Белые Женщины — они только прислужницы? — Халцедон впивал каждое слово, слетавшее с пухлых губ. — Умершие остаются у них или они их отводят куда-то еще?» А этот старый дурак мне отвечает: «Не знаю, наверное, отводят… Я однажды рассказал детям Минервы про дворец из костей, чтобы они не так убивались из-за Небесного Плясуна, но это я так просто сочинил»… Так просто сочинил! Ха!
— Старый дурак, — откликнулся Халцедон, словно эхо. Но голосок у него был такой тоненький, что это прозвучало не слишком эффектно.
Орфей отвернулся от окна и пошел обратно к письменному столу.
— Ты хоть не забыл, пока шлялся, передать Мортимеру, что я хочу с ним поговорить? Или ему некогда — все в героя играет?
— Он утверждает, что ему нечего сказать. Говорит, он знает о Белых Женщинах ровно столько же, сколько остальные.
— Замечательно! — Орфей схватил перо, которое с таким трудом очинил для него Сланец, и разломал на мелкие кусочки. — Ты хоть догадался спросить, являются ли они ему иногда?
— Конечно! — Голосок у Сланца был такой же хрупкий, как он сам. — Белые Женщины никогда не оставляют в покое тех, к кому однажды притронулись. Так кикиморы говорят.
— Да знаю я это! — раздраженно отмахнулся Орфей. — Я попытался спросить одну кикимору про эти россказни, но мерзкая тварь отказалась со мной разговаривать. Она вытаращилась на меня своими крысиными глазками и посоветовала не есть так много жирного и поменьше пить!
— Они разговаривают с феями, — ответил Сланец. — А феи разговаривают со стеклянными человечками. Правда, не со всеми. — Тут он покосился на старшего брата. — Я слышал, что кимиморы рассказывают о Белых Женщинах еще кое-что. Будто каждый, чье сердце они однажды тронули своими холодными пальцами, может их позвать!
— Правда? — Орфей внимательно посмотрел на стеклянного человечка. — Этого я еще не слыхал.
— Да неправда это! Я пробовал их звать! — воскликнул Фарид. — Несчетное число раз!