И других не зная мест,
наш поэт пошел на… съезд.
Он светился, словно гелий.
Все кричали — гений, гений!
Воспарил поэт, воспрял,
прочно в гениях застрял.
Почему, не зная сам,
он писал, писал, писал.
Издавал за книгой книгу.
Ездил в Сочи, ездил в Ригу.
За границей побывал.
И писал, писал, писал.
На груди носил медаль.
Вот и все. «А где мораль? —
Спросят, — столько намарали?!»
Что поделать, нет морали.
Сказка есть. Морали нет.
…жил да был один поэт…
* * *
Зимою город меньше раза в два.
Похрустывают мерзлые слова.
В автобусах теснее, но теплее.
И так загримирована аллея
под чистое постельное белье
Дома вдоль улиц, выстроившись в ряд,
дверями, как зубами, тарахтят.
И прячут бледнолицые девицы
худые пальцы-спицы в рукавицы,
а солнце, охладевшее к земле,
болтается в серебряной золе.
И часа не пройдешь — замерзнет нос,
как старый перезрелый абрикос
наморщится, в платочек протекая.
И по привычке небо протыкая,
над крышами взвивающийся шпиль
орет, сдурев: «Я — вертел! Дайте гриль!»
Дикая любовь
Больные зубы — хуже нет недуга,
а тут еще прекрасный наворот —
влюбиться в стоматолога, в хирурга,
который между прочим зубы рвет.
Какая бестолковая случайность.
— Откройте рот. Закройте…
И потом,
со мной еще такого не случалось,
чтоб я дарил талончик на прием.
Зубная боль — под левую лопатку,
а там не зуб, там в общем-то крупней…
И не понять — какому богу взятку
мне надо дать, чтоб объясниться с ней.
Не скажешь ведь, в уютном кресле сидя,
где зуб на зуб от страха не идет:
«Я вас люблю так искренне, так сильно…»
Войдешь, и слышишь вновь:
— Откройте рот.
А что мне рот, когда сильнее зуба
болит внутри! Да что там говорить! —
Зуб можно вырвать, но смешно и глупо,
когда душа… ее не удалить.
Прощаю зуб, но как мне быть с любовью?
Есть у судьбы особая печать,
и за любовь мы чаще платим болью…
— Откройте рот. Придется удалять.
Инкубатор
Могучие грозные дяди,
имея приличный оклад,
в костюмах лоснящихся сзади
уверенно в креслах сидят.
Не курицы и не гусыни,
но место для высидки есть…
щедра на таланты Россия,
талантов в России не счесть!
Высиживать может не каждый.
И первого встречного зад
без выучки многоэтажной
на высидку не утвердят.
И дяди гордятся местами,
у них исторический труд:
таланты растут под задами,
таланты, как надо, растут!
И жен, и отечества ради,
листая, как судьбы, листы,
могучие грозные дяди
размашисто ставят кресты.
Да что там! Не дяди — атланты!
Шуршат над столами года,
высиживаются таланты
и гении… иногда.
Монолог бывшего
уличного пса
Я собака, я не плачу,
я скулю на лунный свет.
Обещали жизнь собачью,
а собачьей жизни нет.
В черный год меня позвали,
пригласили в конуру.
На цепи и без медали
я когда-нибудь умру.
Мне ошейник режет шкуру,
под хвостом живет блоха,
и плывут куда-то сдуру
надо мною облака.
В рационе — миска супа
да консервы из костей.
Оттого и лаю глупо
на прохожих и гостей.
Я хвостом виляю криво,
я зеваю сквозь клыки,
а собачьи перспективы,
как и прежде, далеки.
Я не езжу на машине,
не валяюсь на ковре.
Вижу сны о буженине
с осетриной — в конуре.
Не зовут меня с Мосфильма,
не дают за роль призов.
И богиня Серафима
благородных любит псов.
А меня никто не любит
и не хочет понимать.
Как я мог поверить людям
и свободу променять?!
Я собака, я не плачу,
я скулю на лунный свет.
Обещали жизнь собачью,
а собачьей жизни нет.
Стерлядь
Я смотрел на рыбу
из папье-маше
и печаль, как рыба,
плавала в душе:
почему не знаю?
Почему не ел?
Почему о рыбе
в знаниях пробел?
Но толпа туристов
среди бела дня
нагло оттеснила
в сторону меня.
И спиной сутулой
стену обтерев,
я музей покинул,
сдерживая гнев,—
и туристам тоже
надо хоть разок
на такую рыбу
положить глазок,
чтобы в час рассветный,
стоя на плоту,
в маленькой речушке
выловить плотву.
Баллада о монахе
За лесами, за морями
жил монах в могильной яме.
И молился день и ночь он
потому, что верил очень.
И туристы шли толпою,
словно звери к водопою,
чтоб испить слезу монаха,
а потом махнуть в Монако.
В яме не было комфорта,
но монах держался твердо,
и молился ночь и день он
на усладу лицедеям.
Но пришла однажды к яме
в кедах, шортах и панаме,
Ни о чем не беспокоясь,
Обнаженная по пояс.
И сказала: «В яме грязно,
в яме сыро, в яме душно.
Посмотри, как я прекрасна.
Посмотри, как я воздушна».
Оторвавшись от молитвы,
ей монах сказал: «Иди ты…»
И ушла, почти на полюс,
обнаженная по пояс.