А монах, откушав хлеба,
извинился перед небом:
«Так, мол, так, ругнулся, было,
каюсь…»
Небо не простило.
С той поры монаху снится
эта самая девица,
и монах, покинув яму,
ходит, бродит, плачет спьяну,
ищет, в мире грешном роясь,
обнаженную по пояс.
Но идут навстречу девы,
но идут навстречу жены,
либо наглухо одеты,
либо напрочь обнаженны.
* * *
Я тону во времени.
Подрастают дети.
Мне бы вместо премии
лишнее столетье.
Но пока и с премией
в целом напряженка.
Может, это временно,
но уже изжога.
Перебои частые
в сердце замечаю.
Все спешу за счастьем я
и не успеваю.
Оттого на свете я
жить хочу беспечно,
если не в бессмертии,
то хотя бы вечно.
И конечно, к вечному
мне бы не мешало
жизни обеспеченной,
скажем, для начала.
Ну а там, впоследствии,
там такие дали,
о каких и в детстве мы
в сказках не читали…
Впрочем, вместе с прочими
я живу моментом,
Не забыть бы в очередь
встать за монументом.
Дефицит
Постигаю чай с лимоном.
Пью вприглядку полдень.
Духом умиротворенным
до краев наполнен.
Словно местная газетка,
тучка в небо вышла.
Вдруг — врывается соседка
красная, как вишня.
Вся растрепана, одета
так, что я стесняюсь.
И кричит она мне, где-то
даже задыхаясь:
— Хватит, парень, бить баклуши!
Нынче на базаре
то ли дрожжи, то ли души
в иностранной таре
И, конечно, моментально,
то есть — ноги в руки,
мы из дома вылетаем,
как из горла звуки.
Долго ль, коротко летели,
знает лишь горсправка.
Суть не в этом. В самом деле,
на базаре — давка!
Баба черная в платочке
зубом золотится:
— Покупайте душу дочке,
может, пригодится!
Выбирайте и для сына
по размеру тела,
вдруг понадобится сильно
для какова дела?
Не жалей старик получки!
Пенсия прокормит.
Покупай в запас для внучки,
добрым словом вспомнит!
Покупатель прет по черной,
и товар торговка,
словно окорок копченый,
взвешивает ловко.
«К черту премию с авансом!
Десять штук по сходной!
Девять — выдам безотказным,
а одну — законной».
«Ну и цены. Мама! Жутко!
Не замерзну в стужу.
Пусть копила я на шу
Покупают разных самых
и цветов, и масти
для директора и замов
по различной части,
для кассирши на вокзале
и в универсаме,
а мальчишка со слезами
покупает — маме.
На машинах повалили,
закупают оптом!
Все дороги перекрыли
для одной, с экскортом.
А торговка скалит зубы.
Цены — выше, выше!
К ней подходят толстосумы
из воров и выжиг.
Покупайте, не скупитесь,
все, что есть, отдайте!
Торопитесь! Торопитесь!!
По-ку-пай-те!!!
А торговка громче, резче,
в дьявольском угаре:
— Три последних!.. Две!.. До встречи…
Пусто на базаре.
* * *
Пришла двугорбая косуля,
ну просто вылитый верблюд,
и говорит: «За правду бьют,
а вымысел недоказуем».
Я спорить с женщиной не стал.
Я все учел — рога, копыта…
— Как звать вас, милая?
— Эдита.
— Откуда прибыли?
— Со скал.
На этом, собственно, беседа
и завершилась. Бредом бред.
Чего на свете только нет,
а нам пока лишь снится это.
Монолог вечно молодого
поэта
Двадцать семь — не порок, не обуза,
не распад на житейской волне.
И счастливая юная муза
по ночам прибегает ко мне.
Мы на пару смеемся и плачем,
намечаем дела и пути
и за грубыми рифмами прячем
наболевшую нежность в груди.
Я иду по бескрайней дороге.
Я, как воздухом, жизнью дышу.
В непонятной, но вечной тревоге
я прекрасные песни пишу.
По столам в кабинетах разложен,
я к пятидесяти пяти
в типографиях буду размножен
и распродан в торговой сети.
И, лаская внучка-карапуза,
одобряя мой правильный быт,
пожилая почтенная муза
для порядка меня посетит.
К юбилею предложит награду —
тонну лавровых желтых венков.
Я спрошу: «А зачем?» Скажет: «Надо,
для приманки других дураков».