А вот Старче Греку не верит, ибо сам герой, а для двух героев места в нашем околотке маловато. Старче, бывший трюмный матрос на сторожевом катере, по собственной воле в сорок с лишним лет записался в Афган. И привез оттуда через пять лет расколотую башку и мешок женских сломанных серебряных украшений. Что он в Афгане делал – молчит, “рота прикрытия” – и весь сказ. Его незаконнорожденное серебро я по сей день пристраиваю по знакомым. Позже выяснилось, что война в Афгане была ограниченная, проще говоря – ее не было. “А я где был?!” – стучал Старче по шраму, на что садовые огородники лишь кротко пожимали плечами: “Кто его знает, может, сидел”. Однажды Старче не выдержал, напился, положил в цеху под пресс медали, военный билет и нажал педаль… Я предлагал ему помощь по восстановлению документов и, соответственно, льгот, но он – наотрез, без объяснений.
– Могила-то у меня есть… – запоздало вспомнил Васин. – Дочкина…
Чтобы угри не расползлись повторно, Васин нанизал их на шампуры. Процедил первый бульон под основную уху, разварившихся ершей в марлевом мешочке брезгливо сунул Старче – для Кики, и заложил в котел потрошенных стерлядей целиком. Я подарил ему старинную кулинарную книгу с “ятями” “Подарок молодым хозяйкам”, по ней Васин, щурясь, подставляя рецепт под остатки осеннего солнца, и готовил сейчас стерляжью уху “кольчиком”. Я протянул ему свои очки.
– Что ты маешься?
– Не надо. – И пояснил свое упрямство: – В очах я плохо слышу.
Пожилые мои товарищи вопросов мне не задают. Спросить – значит одолжиться, а быть обязанными они не любят. Приходится самому их бодрить – стараюсь не переборщить, выковыривая из них подробности. С автобиографическими деталями они расстаются с трудом – это их капитал.
– Угрей жарить будешь? – на всякий случай осторожно спросил я Васина.
– Коптить. Как омуля. На рожнах. С носика закапает – готов.
Старче потер поясницу.
– Болит чего-то…
Васин брезгливо задрал бровь:
– Мнительный?.. Возьми его в кулак и мни.
– Мни – не мни, все равно не стоит, – в сердцах махнул рукой Старче. – Может, от таблеток? Я пилюли от давления принимаю, бросить, что ли?..
– Это не от пилюль, Петя, – задумчиво сказал Грек. – Это тебя пожар по мозгам шибанул. А потом вниз по нервам спустилось. К психиатру тебе надо. Желательно, половому.
– Отпустило вроде, – сказал Старче, покряхтывая. – А про Серегу чего народ говорит, у-у…
Садовый товарищ.
– Ну-ка? – заинтересовался я.
– Не работаешь, машины меняешь… В тюрьму детскую ходишь?.. Типа педофил несознательный…
– Подсознательный, – уточнил я.
– … или бабки там отмываешь?
До недавних времен я действительно ходил в Можайскую воспитательную колонию наставлять заблудших пацанов. Свой молодняк разбежался: сын с внуками в Монреале, племянница в Австралии, педагогировать некого. А бандюганы вроде слушали.
– Ты чего поебень всякую собираешь, непосредственно! – рявкнул Васин, но не в мою защиту, а из абстрактной справедливости.
Старче вытряс слипшихся ершей в траву, поманил Кику. Кика ткнулась носом в горячее месиво, чихнула и завиляла в нетерпении коротким белым хвостом-лопатой, похожим на овечий курдючок.
– Я не собираю, – помотал головой Старче. – Я прямо говорю: “Серега не пидор, Серега грамотный”.
До пожара Старче тихо-мирно жил на пленэре, читал фэнтези, пил пиво, гонял видак, раз в три дня ездил в Москву – дежурным сантехником в подземном коллекторе. И кормил свору собак, Кикино потомство. Я возил его в Можайск на мясокомбинат отовариваться: подчеревок, обрезь, жилы… Но приработок в Москве у него отняли чернявые конкуренты вроде тех, которые утром собирали металл, пенсия была невелика, и собаки начали активно проедать его афганское серебро. Васин был возмущен и грозил перестрелять Кикино поголовье. Спасибо, зима прибирала неоперившийся осенний приплод. Но каждой весной Кика включала форсаж, и все начиналось по новой. Я пытался умыкнуть Кику для стерилизации, но Старче не дал уродовать любимицу. Теперь он приезжал из Москвы на свое пепелище и, как ведьма, мешал арматуриной дымящееся варево для собак в огромном чане с надписью на боку “п/л Елочка”. Потом прятал алюминиевый котел от бомжей, соискателей цветного металла, и возвращался в ненавистный город. Васин с Греком неоднократно предлагали ему кров, но Старче из гордости от ночевой отказывался.
На бесшумных лапках к Васину подошла ветхозаветная сивая Дамка с мышью в зубах. Шерсть вокруг шеи у нее была выбита котами. Она положила подарок у ног Васина, скромно отошла в сторонку, села, как копилка, и уставилась на хозяина глазами Кашпировского.
– Брешко-Брешковская, вот ты кто, – уважительно сказал я и пояснил на всякий случай: – Бабушка такая была, революционэрка.
– Умница, – согласился Васин, кинув пустую бутылку под куст калины. – Поймает грызуна и несет свою жертву, а ведь ничего не кончала. Покладистая девка. С вида – ласковая, а случись котята – любой собаке оба глаза на когтях подымет…
– Дамочка, принеси Петру Ивановичу бутылочку, – сказал я. – Из морозильника.
– Не трог ее, – очень серьезно сказал Васин. – Сам схожу. Она, вон, все в лес глядит – не заболела ль часом?
– А я для от мышей простой раствор делаю, – сказал Грек. – Картофель с водой плюс яд и так дальше.
– Грек, возьми Кику на зиму, будь человеком, – взмолился Старче. – Я за ней приданое дам.
– Да не скули ты, – поморщился Васин. – Его и без тебя родня обуяла.
Забот у Грека действительно перебор. От трех жен у него дети, но удачная только одна, младшая, красотка Наташа со знанием языков и дочкой Настенькой, очаровательной голубоглазой “лолитой”. Сейчас дочь строила коттедж по Ново-Рижскому шоссе и внучку с бабушкой определили к деду. Девочка писала рассказ про ежика, я ей помогал. Но Грек опасался, что про внучку пронюхает пле-мянник-“тюремщик” – и как бы чего не приключилось… И уже был не прочь, чтобы тот сел повторно – общего спокойствия ради. Еще у него в Москве сын, инвалид Чечни, которого Грек ездит по субботам мыть.
– Мне коляска нужна детская, – задумчиво сказал Грек. – Двойная. И манеж.
– Кого-о?.. – Васин замер с ледяной бутылкой в руке. – Не понял юмора? Рожать надумал, непосредственно?
– Люська, – кивнул Грек. – Занеслась.
Вот это новость! Оказывается, средняя дочь Грека, безработная, на старости лет забеременела, у нее определили двойню, и теперь она хочет получить с государства материнский капитал.
– Бог даст, вы-ыкинет, – пробасил Васин. – Нельзя же так.
– Не скажи, – повел головой Грек. – Уже закрепилось… А-а… Пускай рожает, я детей люблю.
Эту дочь Грек не жаловал, но опекал – она была от любимой жены Зои. Когда-то из-за измены Зои он хотел застрелиться. Недавно он привез из Москвы старые полуслепые фотографии. На одной – он плывет в лодке по большой воде. Лицо спокойное, отрешенное… О чем он тогда думал, этот еще молодой, не знакомый мне Владимир Александрович Греков? Я уверен, что о своей любви, о Зое…
Нет, он не валет. Если загранпаспорт получил, автомобильные права восстановил – значит, с головой все в порядке. Правда, когда он всерьез мечтает реанимировать свой заросший крапивой “Москвич”, в котором два десятилетия жили куры, я снова сомневаюсь в его здоровье.
– А поехали все вместе в Болгарию! – вдруг предложил Грек, приподнимая от холода ворот пиджака. – Покупаемся. Жалко, Васину нельзя – вибратор.
– Вибратор у баб! – привычно рявкнул Васин, колдуя над ухой. – У меня стимулятор. В Болга-арию он поедет… на лысом кабане. Наливай!
– Не спеши, Петя, – забеспокоился Грек. – Лучше кофейком переложим и так дальше…
– Можно и кофейком. – Васин теперь старается алкоголь не нагнетать. Чередует с кофе, который делает по всем правилам: в турке, на песке и помешивает, чтобы к дну не пришкварилось.