– Да что это вы, друзья, не воскресный разговор затеяли, – всунулся я. – Вам Тамара Яковлевна привет передавала.
– Томка?! Как у ней самочувствие?..
– Давление.
– У нас тоже что-то в этом году все старухи разом посыпались, – закивала Зоя Петровна.
– Какой ты узник? – запоздало ворчал Франц. – Узник она!.. Ты под немцами была. И давала им… Предатель!..
– Кому я давала! – возмутилась Зоя Петровна. – Чего несешь, старый идол!.. Это Панка Кобылянская давала!.. Ты лучше скажи: зачем сынов споил?
– Я тебе скажу, все скажу! – Франц погрозил клюкой неопределенному врагу. – Вот поправлюсь и подохну, заметь – имей в виду.Он не бредил. Два года назад битый Витькой по пьянке, он, обидевшись, выпил пузырь уксусной эссенции. Полгода висел на капельнице, но выжил.
– Не торопись на тот свет, – заправляя выбившееся ухо шапки мужа на место, усмехнулась Зоя Петровна. – Там кабаков нет, никто не поднесет… Петушка, что ль, Томке в подарок зарубить?..
Из сарая вылезла огромным брюхом вперед пьяная краснорожая баба.
– Я беременная – курятинки хочу, а вы, мама, – чужим предпочитаете.
Зоя Петровна с трудом поднялась и запихнула тетку назад в сарай.
– Родишь рахита, то-то смеху будет. И так полон дом кловунов.
Франц до эссенции, несмотря на малый рост, был в любви передовиком, хоть на доску Почета. Но Зоя Петровна была к мужу всегда снисходительна и теперь допускала, что живот снохи – дело его рук.
Тем временем Франц, закинув голову, сосредоточенно наблюдал за толстой бурой жабой, замершей у голенища заплесневелого сапога возле канавы. Из голенища вылетела оса, жаба выкинула красный ровный язык, насекомое прилипло к нему и, забеспокоившись, тихо уехало на нем в жабу.
– Все гнездо перевела, – оживился Франц, но, вспомнив, что он злой, буркнул: – Чего стоишь? Иди, куда шел.
Боцман в очках на веревках вместо дужек зашивал галифе.
– Пошел с Ларочкой в церковь браком обвенчаться – матушка собаку спустила, портки порвал и крест потерял.
– Пусть Ларка зашьет, ты иди помойку вырой, двести у.е.
– Время будет – сделаю, – незаинтересованно кивнул Боцман. – Ларочка в клуб умчалась: там Газманов с Аллегровой приехали, у них шоу типа двойников. Все-таки роковая женщина.
– Аллегрова?
– При чем здесь! Ларочка. Ложки взяла, кастрюлю алюминиевую, раскладушку без брезента – все вынесла, а рукомойник не тронула. Потому что – с водой. Выходит, рачительная, а то все: блядь да блядь.
Боцман поймал за хвост пробегавшую мимо тощую кошку с ободранной шеей и выщипанным у основания хвостом, зажал коленками, капнул ей на лоб из чашки.
– У нее тут лишай. Ларка говорит: фукарцин надо, а лучше самогона на лишай – и нет ничего. – Он подул на лечёбу и смахнул кошку с колен. – Так-то лицом она красивая, глазки зеленые, но как человек – говно.
– Ларка?
– Кошка… И что главное: у чужих Ларка не берет, а здесь заимствует без возврата.
В избе его действительно было пусто. Не только ложек и кастрюли не хватало, не было также икон и календаря с голыми барышнями. Иконы Боцман возобновил, нарисовав самостоятельно: Иисус получился с усиками, похожий на грузина, а Богородицу он окружил детьми разного возраста. Портрет Высоцкого, правда, висел на своем месте.
– На Владимира Семеновича тоже покушалась, – поймал мой взгляд Боцман. – Пришлось ударить, да сам упал.
С помойкой мы не договорились: Боцман на днях продал нерусским свой пай в колхозе и в деньгах не нуждался.
– Лешку Саранцева спроси в Алексине, он уже свой пай пропил. Тетя Тома как поживает?
– Давление.
– Мочу надо гнать от сосудов. Черноплодку пусть ест живьем и брусничный лист заварит.У церкви в Алексине толпился народ. Я помахал из-за ограды соседям с младенцем Владиком на руках. Тамары Яковлевны, конечно, не было, с Богом она предпочитала общаться на дому. И я не пошел в церковь, озабоченный помойной ямой. Лешку Саранцева я не застал – на днях его с белой горячкой увезли в сумасшедший дом под Гагарином.
Я решил вырыть помойку самостоятельно, наточил лопату, разметил яму и до темноты зарылся на полкорпуса…
– Сере-ега!..
Меня или Серегу? На всякий случай отозвался. Оказалось, меня – отмечать крестины.
Праздник был в разгаре. За столом преобладала разнокалиберная корейская родня Тамары Яковлевны. До последнего времени Тамара Яковлевна относилась к ней настороженно: родня была немногословная, а главное – непьющая. Ледок в отношениях растопил старший правнук. Ночью Тамара Яковлевна проснулась от плача: мальчик под одеялом молился, чтобы Фросины котята остались живы. Растроганная прабабушка котят не потопила и сквозь правнука распространила свою любовь чохом на всю узкоглазую родню.
– За Москву и Московскую область! – сомкнула паузу Тамара Яковлевна и пошла за холодцом.
На пороге она споткнулась, тихо осела и медленно повалилась набок.
– Бабушка упала! – засмеялся правнук, спаситель котят. Он подбежал к ней и схватил за руку, чтобы помочь. – Вставай, баба…
Тамара Яковлевна не слушалась. Родня выскочила из-за стола, стали засовывать ей в рот бесполезные таблетки…
– Мама, ты слышишь меня? – кричал ей в ухо сын. – Ма-ма?!
– Фро-о… – прошелестела Тамара Яковлевна. – Фро-о…
– Кошку хочет, – догадался я. – Фрося, кыс-кыс-кыс…
Заспанную Фросю достали с печки, положили на грудь Тамаре Яковлевне под темную жилистую руку с обрезанным на одну фалангу указательным пальцем. Короткий палец шевельнулся, стараясь погладить кошку, но, не совладав с бессилием, замер. Глаза Тамары Яковлевны затуманились и остановились.Второй сосед Тамары Яковлевны, мощный пенсионер Петр Васин, на крестины зван не был. Он, приватизируя участок, заступил при межевании пядь земли, признать неправоту отказался и таким образом сокрушил многолетние отношения с соседкой. Тем не менее я взял алкоголь и пошел к Васину на досрочную тризну. Помянули. Подтянулся еще один бравый пенсионер – Вова Грек. Грек – сторож в церкви и поет на клиросе. До церкви он был парторг и конструктор по лазерам. Всю жизнь работал и учился: в ремеслухе, вечерней школе, техникуме, техническом институте, в университете марксизма-ленинизма. В последнем он уверовал в Бога, слегка рехнулся на третью группу и бросил работу, не дойдя до пенсии. Васин, правда, уверяет, что Грек заразился полоумием от сына, вернувшегося из Афганистана без кости в голове – инвалидом первой группы. Грек знает все, если слушать его советы, можно жить не напрягаясь. Но кроме меня его в нашем околотке никто не слушает. На участке у него ветхая халупа, косо вросшая в землю, пять ржавых разрозненных автомобилей, под навесом старый кульман, иногда хозяин на нем чертит что-то таинственное. Рядом самогонный аппарат модернизированной конструкции; самогон он гонит хороший, но слабый. Грек умудряется два раза в год ездить в дармовой санаторий. Старость его не берет. На поминки Грек пришел в зеленых легинсах, явно с чужого бедра, при галстуке.
Мы еще помянули Тамару Яковлевну. Грек встал и завел речитативом: “Попомним об убиенных, кои лежат ныне в сырой земле дождевыми каплями, яко стрелами, пронзенными. И будь святой Пантелей им в помощь”. Мы с Васиным почтительно переглянулись, встали, ошибочно чокнулись. Васин вспомнил, как в войну делал своей бабушке Анисье гроб из стенки деревенской уборной, а могилу копал дезертир из Ивантеевки за буханку хлеба. Мы еще помянули, в дело пошел уже самогон Грека. Обоим дедам я классово чуждый, но Грек меня уважает, а Васин терпит.
– А Колька от цирроза помер. – Васин вспомнил мужа Тамары Яковлевны.
– Повешался он, – уточнил Грек.
– Это у Клавки повешался, а Колька – от цирроза! – стукнул татуированным кулаком по бревну Васин. – Не обижай Николая.
Грек пожал плечами и снова встал. Мы с Васиным приготовились услышать опять что-нибудь религиозное. Однако у Грека произошел сбой программы – он широко развел руки и грянул на все товарищество: “О-огней так мно-ого зо-олоты-ых… ”