Черно-белое кино [сборник]

3

Ночью, лишь глаза я закрываю,
за стеною море открываю.
Я лежу с закрытыми глазами —
море у меня перед глазами.
От моей стены до волнореза —
гул работы, мерный лязг железа.
Море? Что за море! Там завод.
Море титанических забот.
Слышу я его ночное бденье.
Лязг металла. Ровное гуденье.
Бьют кувалды. Плавится руда.
Плавка продолжается года.
Сколько еще надо переплавить,
переделать, снова переправить
и отправить в новые года!..
Бьют кувалды. Плавится руда.
Я лежу с закрытыми глазами.
Трубы у меня перед глазами.

4

Сколько море я ни открываю —
каждый раз другое открываю.
Вот я слышу отзвук канонады.
Натянулись нервы, как канаты.
Черный вал. И встречная волна.
Море – это вечная война.
Дикая. Жестокая. Тотальная.
То пристрелка ближняя, то дальняя.
К бою изготовились расчеты.
Тут свои нехитрые расчеты.
Отвергая тактику обхода,
бьется обреченная пехота.
Гул идущих в полный рост валов.
И салют из тысячи стволов.
Постепенно оседает пена.
Камни возвращаются из плена.
Спят они. И снится им война.
Черный вал. И встречная волна.

5

В бесконечность моря отплываю.
В море бесконечность открываю.
Как они огромны и малы,
эти бесконечные миры!
Вот луна край моря осветила.
Осторожно движутся светила.
Там, должно быть, любят, изменяют.
Измеряют время. Извиняют.
Постигают тайны вещества
странные иные существа.
Там свои Ньютоны и Платоны.
Длинные поэмы монотонны.
Физиков и лириков проблемы
и другие разные проблемы.
Древние светила потухают.
Новые, родившись, полыхают.
Как они огромны и малы,
эти бесконечные миры!

6

Каждому – и радости, и горе.
Каждому свое дается море.
Нет на свете моря. Есть моря.
Где ты, даль безбрежная моя?
…Море собираем по куску.
Ищем, ошибаемся и спорим.
Тяжело ступаем по песку —
по земле, соседствующей с морем.

Машина памяти

Сколько я подарил тебе? Дал и слух, и зренье.
Ты мое безумие и мое прозренье.
Как там бьется боль моя электронная?
У тебя не светелка, а зала тронная.
Ты в ней царствуешь над листами чистыми,
над большими формулами, над большими числами.
Я включаю сам твои лампы умные.
Я в свои руки беру твои лапы умные.
Загораются строгие лампы памяти,
подчиняясь мудрым законам памяти.
Мы с тобой сочиним для начала сказочку.
Немудреную сказочку про солдатскую скаточку.
Извлечем эти корни, перемножим с дробями —
чтобы черные корки, чтобы хлеб с отрубями.
Подсчитаем все малые те величины
и овчину, и лапоть, и копоть лучины.
…Оживает далекое. Это память работает.
Это день отошедший на грядущий работает.

«В Москве меня не прописывали…»

В Москве меня не прописывали.
Загород мне прописывали.
…Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зеленом газоне.
Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку, Чехова.
Чехов – мой любимый писатель.
Он веселый очень писатель.
Я «Крыжовник» перечитаю.
Его многим предпочитаю.
А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
под Москвой, на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне еще страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
За спиною она, любимая.
Спи, Москва моя! Спи, любимая!

Трубач

Пока поеживается в постели
мое постыдное Не хочу,
упругим шагом приходит Надо —
молоденький веселый трубач.
Он сперва трубит под моим окошком,
потом решительно входит в дом,
и все заполняет сиянье меди,
идущее от его трубы.
Он стаскивает с меня одеяло,
он мне приказывает – иди!
Его повелительные глаголы
наотмашь бьют меня по щекам.
И я иду по пыльной дороге,
и черное солнце висит над ней,
и я понимаю – это всего лишь
дорога, которую я пройду.
И когда у первого поворота
меня обдает взрывная волна,
я понимаю – это всего лишь
ветер времени моего.
И когда бинтуют меня бинтами,
склонившись у моего плеча,
я ощущаю, как нежно-грубы
руки веселого трубача.

Туркменские арыки

Гром приближался. Он угрожал нам грозою.
Дождь разряжался где-то за Фирюзою.
Быстро светало. Пел соловей на чинаре.
Сразу арыки тихо звенеть начинали.
Было пустынно. Были пусты учрежденья.
Шли пограничники вдоль полосы отчужденья.
Плюшевый ослик брел из канавки напиться,
и по асфальту дробно стучали копытца.
Все просыпалось. День начинался базаром.
Там на прилавках все полыхало пожаром.
Шли письмоносцы, от духоты и от дури
в медные трубы в двух санаториях дули.
Сквозь эти трубы, гам и ослиные крики
трудолюбиво, тихо звенели арыки.
Бронзовый старец с трубкой погасшею длинной
ставил в них камень, камень обмазывал глиной.
Так отводил он поочередную воду
каждому плоду, саду, двору, огороду.
А за дворами трудно пустыня дышала.
Даже под вечер губы жара иссушала.
Путались тени на раскаленной брусчатке.
Пары кружились на танцевальной площадке.
Сквозь эти шумы, трубы, и вздохи, и крики
тихо и скромно в сумерках жили арыки.
Всё обнимали эти прохладные струйки,
будто бы руки, чьи-то прохладные руки.
… Мир учреждений, дач, магазинов и рынков
спит, как ребенок, в добрых ладонях арыков.