«Лес лопочет у окна…»
Лес лопочет у окна в полудреме.Женщина живет – одна в чужом доме.Дом не брошен, не забит. Войди в сени —и почувствуешь: забыт, забыт всеми.Полумрак и тишина, ничего кроме.Женщина живет – одна в чужом доме.На диване дремлет кот ожирелый.Муж ей дарит в Новый год ожерелье.Он ей много покупал, много купит.Тянутся к ее губам его губы.Занавешено окно, постель постлана.Все вокруг занесено. Уже поздно.Лес бормочет у окна в ночной дреме.Женщина живет – одна в чужом доме.
«Как медленно тебя я забывал!..»
Как медленно тебя я забывал!Не мог тебя забыть, а забывал.Твой облик от меня отодвигался,он как бы расплывался, уплывал,дробился, обволакивался тайноюи таял у неближних берегов —и это все подобно было таянью,замедленному таянью снегов.Все таяло. Я начал забывать твое лицо.Сперва никак не мог глаза твои забыть,а вот забыл, одно лишь имя все шепчу губами.Нам в тех лугах уж больше не бывать.Наш березняк насупился и смолк,и ветер на прощанье протрубилнад нашими печальными дубами.И чем-то горьким пахнет от стогов,где звук моих шагов уже стихает.И капля по щеке моей стекает…О, медленное таянье снегов!
Румынские цветы
Из старой тетради
Пропыленные клены и вязы.Виноградные лозы в росе.Батальоны врываются в Яссыи выходят опять на шоссе.Здесь история рядом творится.И, входя в неизбежную роль,нас державные чествуют лицаи приветствует юный король.Сквозь цветы и слова величальныемы идем, сапогами пыля,и стоят генералы печальныеза спиной своего короля.Астры падают справа и слева,и, холодные хмуря черты,напряженно глядит королевана багровые эти цветы.
«К морю стремился…»
К морю стремился, морем дышал на юге.Но когда мое сердце слушать начнут врачи —они услышат отчетливо посвист вьюгии голос филина, ухающего в ночи.Бьет кабарга копытцами дробно-дробно.Бьется над логом сохатого трубный зов.Это Сибирь в груди моей дышит ровновсей протяженностью древних своих лесов.Это во мне снега по весне не таюти ноздреватый наст у краев примят.Птицы Сибири в груди у меня летают.Реки Сибири в крови у меня гремят.Это во мне медведи заводят игры,грузно кряжи качаются на волне.Ветер низовый. Кедры роняют иглы.Хвойные иглы – это во мне, во мне.Это во мне поднялся и не стихаетветер низовый, рвущийся напролом.Смолка по старой лиственнице стекает.Бьет копалуха раненая крылом.Я ухожу из вьюги, из белой вьюги.Лодка моя качается на волне.Еду куда-то. Морем дышу на юге.Белые вьюги глухо гудят во мне.
«Где-то в городе белом…»
Где-то в городе белом, над белой рекой,где белеет над крышами белыми дыми от белых деревьев бело —в этот час по ступеням, как горы, крутым,как его пролетевшие годы, крутым,поднимается он тяжело.Он в передней привычно снимает пальто,и никто не встречает его, и никтос ним не делит его вечеров.Здесь когда-то его обнимала жена,а теперь обнимает его тишинаэтих белых, как снег, вечеров.А на двери – железная ручка звонкаи железные буквы – над ручкой звонкаполукругом – «Прошу повернуть!».А друзьям недосуг – не звонят, не стучат,и весь вечер железные буквы кричат:повернуть! повернуть! повернуть!Надо срочно по улицам белым бежать,поскорее заставить звенеть, дребезжатьпозабытый друзьями звонок.Второпях пробегаем знакомый звонок,а потом покупаем в складчину венок,а всего-то был нужен звонок.
«Как я спал на войне…»
Как я спал на войне, в трескотне и в полночной возне,на войне, посреди ее грозных и шумных владений!Чуть приваливался к сосне – и проваливался. Во сненикаких не видал сновидений.Впрочем, нет, я видал. Я, конечно, забыл – я видал.Я бросался в траву между пушками и тягачами,засыпал, и во сне я летал над землею, виталнад усталой землей фронтовыми ночами.Это было легко – взмах рукой, и другой,и уже я лечу (взмах рукой!) над лугами некошеными,над болотной кугой (взмах рукой!), над речною дугойтихо-тихо скриплю сапогами солдатскими кожаными.Это было легко. Вышина мне была не страшна.Взмах рукой, и другой – и уже в вышине этой таешь.А наутро мой сон растолковывал мне старшина.– Молодой, – говорил, – ты растешь, – говорил, – оттого и летаешь…Сны сменяются снами, изменяются с нами.В мягком кресле с откинутой спинкой и белым чехломя дремлю в самолете, смущаемый взрослыми снамиоб устойчивой, прочной земле с ежевикой, дождем и щеглом.С каждым годом сильнее влечет все устойчиво – прочное.Так зачем у костра-дымокура, у лесного огня,не забытое мною, но как бы забытое, прошлоеголосами другими опять окликает меня?Загорелые парни в ковбойках и в кепках, упрямо заломленных,да с глазами, в которых лесные костры горят,спят на мягкой траве и на жестких матрацах соломенных,как убитые спят и во сне над землею парят.Как летают они! Залетают за облако, тают.Это очень легко – вышина им ничуть не страшна.Ты был прав, старшина: молодые растут, оттого и летают.Лишь теперь мне понятна вся горечь тех слов, старшина!Что ж я в споры вступаю? Я парням табаку отсыпаю.Торопливо ломаю сушняк, за водою на речку бегу.Я в траве молодой (взмах рукой, и другой!)засыпаю, но уже от земли оторваться никак не могу.