- Это Аня, - сказала она наконец с той особой мягкой интонацией, с которой всегда произносила моё имя. – Подруга Маши. Они учатся в одном классе.
Подруга Маши. Вот кто я для неё. Сейчас я иногда думаю, что мы до конца так и остались друг для друга «Машиной подругой» и «Машиной сестрой».
А потом пришла и моя мама. И я даже немного обрадовалась. Нельзя сказать, что мне не понравились родители Маши и Дианы, но их присутствие почему-то вызывало неловкое гнетущее ощущение. Как будто они знали обо мне что-то ужасное, но молчали. И я знала, что они знают.
Родители вежливо поздоровались с моей мамой, немного поговорили о случившемся, как умеют говорить только взрослые, встретившиеся в первый раз. Диана всё молчала, и уже даже не смотрела на меня. Она казалась очень уставшей. Я бы сказала, смертельно уставшей. И я подумала тогда, что этой ночью попробую помолиться не только за Машу, но и за неё.
Только когда мама позвала меня домой, Диана подняла голову. Я встретилась с ней взглядом и сказала:
- Я ещё завтра приду. Обязательно приду.
- Буду рада, - ответила она. – Значит, встретимся здесь.
- Да… Ну, пока.
- Пока.
Она всегда говорила просто «пока». И больше ничего.
========== Глава 3. Боль ==========
1
Моя мама всегда была очень болтливой женщиной, а вот я, похоже, пошла в отца. И слава Богу. В тот вечер после больницы мама говорила особенно много. Рассказывала как одна её подруга на пятом курсе попала в аварию со своим женихом. Жених погиб, а сама подруга пролежала в коме два месяца, а очнулась умственно отсталой.
Да, мама всегда любила драматизировать, но ещё никогда это так меня не раздражало. Возможно, если бы я не устала так сильно, я попросила бы её замолчать и не рассказывать все эти ужасные вещи, без которых я могла бы прекрасно обойтись.
- Я так сочувствую её родителям, бедняжки, - сказала она, когда мы переступили порог дома.
- Ты говоришь так, как будто Маша уже… - я не решилась произнести это слово, но мы обе поняли друг друга.
Мама открыла шкаф и повесила пальто на вешалку. Посмотрела на меня.
- Я понимаю, милая, она ведь была твоей лучшей подругой, да?
- Что значит «была»?!
- Есть, - поспешно поправила мама и растянула губы в нервной усмешке. Она никогда не думала, что говорит. – А что с тем типом, который её сбил? Он наверное был пьян? Его поймали?
- Нет. Он скрылся с места происшествия, - я забросила шапку на полку, вспомнив слова Дианы: «Бог несправедлив, никогда не замечала?». – Но очевидцы запомнили номер его машины, так что, возможно, скоро его найдут.
- Хорошо бы, - вздохнула мама, пройдя на кухню и включив чайник. – Таких подонков нужно сажать на всю жизнь. Наверняка, какой-нибудь наркоман.
Наркоманов моя мама всегда особенно ненавидела и склоняла при каждом удобном случае. Иногда из её слов выходило, что это они и только они виноваты во всех мировых бедах.
Я приложила ладонь к уже начавшему нагреваться чайнику и ощутила еле уловимое тепло.
- Мам?
- Да, милая? Садись за стол, я сейчас подогрею вчерашние макароны.
- Мама… А как ты относишься к лесбиянкам? – спросила я вдруг и сама испугалась своего вопроса.
- К лесбиянкам? – она «нырнула» в холодильник. – Я думаю, что это ужасно. И отвратительно. Мне всегда нравились мужчины, и думаю, я никогда не смогу понять, как можно… А почему ты об этом спрашиваешь? – она вернулась со сковородкой и посмотрела на меня, прежде чем поставить её на плиту.
- Так я и думала…
- Что, прости?
- Ничего… Я не голодная, поем попозже.
- Аня? Ты куда?
- В ванную.
- Аня, я хотела спросить про ту девушку… Она сестра Маши, да? Как её зовут?
Я замерла на пороге и порадовалась, что стою к матери спиной.
- Диана. Её зовут Диана.
- Просто удивительно.
- Что? – я всё-таки повернулась. Мама доставала с полки специи и уже не смотрела на меня.
- Удивительно, как они не похожи. Диана такая красивая, а Маша… Может, они вовсе и не родные сестры? Может, сводные?
- Вряд ли, - отозвалась я, снова ощутив лёгкое раздражение. Мама всегда любила лезть в чужую жизнь.
В ванной я наконец-то смогла согреться, и то не сразу. Еще пару долгих минут после того, как я оказалась в горячей воде, меня колотил озноб. Причем, не уверена, что виной был один только холод. Перед глазами всё плыли какие-то образы, чьи-то случайно брошенные фразы. А внутри чёрной пустотой расползалось отчаяние, и я хваталась за края ванны, словно боясь упасть и утонуть. Мне всё хотелось держаться за что-то, но руки не находили подходящей опоры. И было страшно. Почему так? Почему всё так случилось?
А что именно случилось, я и сама не знала. Мне просто хотелось спросить: «Почему?». И получить ответы сразу на все вопросы, даже на те, о существовании которых в собственном подсознании я и не догадывалась.
И я сжимала руками холодный бетон и слушала, как падает тяжёлыми каплями вода, и одно, по крайней мере одно, я знала точно. Я знала, что уже никогда не будет так, как раньше. И того покоя, безмятежного покоя моей размеренно текущей жизни, мне уже никогда не вернуть.
2
Говорят, что школьные фотографии – это вечная память о светлых и чистых, беззаботных временах нашего детства. И что каждый раз, открывая альбом, мы будем предаваться этой самой светлой печали с улыбкой на лице. Чушь это всё. Для меня школьные фотографии – это то, что причиняет сильную боль, но выкинуть рука не поднимается. И когда я смотрю на своё лицо времён восьмого-девятого класса, мне так и хочется сказать: «Везёт тебе. Ты ещё не знаешь, какая чертовщина должна с тобой случиться!».
Быть может, я мазохистка, но иногда я жалею, что фотографий так мало. А то, что они вообще были – это, можно сказать, целиком заслуга Лены. Маша ненавидела фотографироваться, да и я не особо любила выставляться перед камерой, а вот для Лены это было любимое занятие. Сама она всегда неплохо получалась, хоть и чересчур выпендривалась, как мне теперь кажется. Куда больше мне нравилось, как выходила на снимках Маша. Да, именно Маша. Она всегда получалась очень естественной, как раз такой, какой и была в жизни, может, как раз из-за того, что не любила фотографироваться и позировать. И в то же время она никогда не зажималась, как это частенько случалось со мной.
Сейчас, спустя столько времени, я просто не могу плохо говорить о Маше. Да что там, я и тогда этого не могла. Но иногда я испытываю потребность что-нибудь про неё сказать, особенно когда вспоминаю ту холодную зиму моего девятого класса, когда всё это случилось. Вся эта чертовщина. И эта потребность, как зуд не отпускает меня, пока я не выскажусь. Даже если никто не слушает. Никто кроме призраков на старых пыльных фотографиях.
Маша. Какой она была тогда? Что скрывала она за маской безразличия ко всем и ко всему? Была ли она также холодна внутри, как хотела казаться? Боюсь, этого я уже никогда не узнаю. О чём молилась она каждое воскресенье, когда мы все ещё нежились в своих кроватях и не хотели вставать? О себе? О нас? А может о Диане? Испытывала ли она к своей сестре хоть малую толику тепла или мечтала только о том, чтобы Бог покарал её за все грехи? Я не знаю. И думаю, что никогда не смогу сказать наверняка, что творилось у неё в голове.
У меня сохранилась только одна фотография, на которой Маша улыбалась. Там мы с ней вдвоём на фоне школьных ворот, а Лена снимает нас и пытается рассмешить. Меня развеселить легко, а вот с Машей пришлось потрудиться. Это был солнечный день, солнце было повсюду, оно слепило глаза, отражалось в окнах и стёклах проезжающих машин. Поэтому я даже не уверена, улыбалась ли Маша или просто прищурилась от солнца. Но я думаю, что всё-таки улыбалась. Это был хороший день.
Иногда (не так уж часто, слава Богу) мне очень хочется туда вернуться. Очень хочется, просто до бессильных слёз. Если бы это случилось, я бы обняла Машу прямо у этих школьных ворот и попросила прощения. Я сказала бы, что на самом деле очень сильно люблю её, что она очень дорога мне. Даже если она ненавидит меня (ненавидит нас), просто пусть знает. Пусть знает, что те дни, что мы проводили вместе, когда сидели за одной партой, действительно были самыми чистыми и самыми светлыми, черт бы их побрал.