Сейчас все фотографии с Машей у меня в отдельном пакете, потому что для целого альбома их слишком мало. Иногда, протирая пыль, я достаю его и подолгу смотрю на этот снимок, где мы вдвоём, и где Маша улыбается. Или прищуривается, уже не важно. Иногда я даже разговариваю с этой фотографией. Призраки тех, кого мы любим, призраки нашего детства и всех тех солнечных дней, когда мы были просто счастливы, они никогда не умирают. И не исчезают.
Просто уходят куда-то.
3
На следующее утро в больнице было очень многолюдно. Я нашла Диану на том же месте, где мы вчера расстались, и сначала мне показалось, что она так и не вставала с него всю ночь. Но, приглядевшись, я заметила, что она переоделась из чёрной блузки в тёплый голубой свитер с белыми снежинками, который выглядел так мило, уютно и по-домашнему, что я сразу улыбнулась.
Диана спала, положив расслабленные руки на колени. Её длинные волосы ниспадали на плечи, а лицо было таким спокойным и прекрасным, что я остановилась в паре шагов от неё и боялась вздохнуть. Я никогда не видела её спящей, потому что той ночью сама уснула, едва опустившись на подушку, и сейчас это зрелище настолько потрясло меня, что казалось, я больше уже никогда не смогу сдвинуться с места. Никогда я ещё не видела Диану такой беззащитной и прекрасной в этой своей беззащитности. Даже после. Сейчас я думаю, что всё-таки тот момент был особенным.
Я решила не будить её, но стоять там вечно я тоже не могла, а потому просто тихо села рядом. Готова поклясться, что при этом не раздалось ни единого звука (потому что я действительно даже не дышала), но она всё равно сразу встрепенулась, как будто почувствовала чье-то присутствие рядом с собой. Заметила меня. Улыбнулась. Значит, пока всё хорошо.
- Привет.
- Привет, - я тоже улыбнулась.
- Кажется, я заснула, - её улыбка показалась мне чуть виноватой.
- Это ничего. Поспи ещё.
- Да нет. Я уже выспалась. Даже домой успела съездить.
- Я заметила, - я кивнула на её свитер со снежинками.
- О! – она как будто смутилась и махнула рукой. – Он ужасен, я знаю, можешь ничего не говорить.
- А по-моему он замечательный, - сказала я и тоже смутилась.
- Бабушка подарила. На прошлый Новый год. Спасибо, - и глаза её заблестели.
И разрази меня гром, если после того случая она не стала надевать этот свитер чаще. Я это заметила, но никогда ей не говорила.
А потом я всё-таки спросила:
- Ну как?
Её взгляд померк, и я возненавидела себя за это.
- По-прежнему. Спит беспробудным сном.
- Ты ходила к ней?
- А? – она снова стала рассеянной. – А… Да… Вчера нас пустили к ней в палату. Она… выглядит просто ужасно. Я бы ни за что не узнала её, если бы мне не сказали, что она моя сестра.
- Я бы тоже хотела…
- Нет! – вскрикнула Диана и добавила чуть тише, но не менее твёрдо. – Нет. Не стоит. Поверь, тебе лучше её не видеть. Моя мать вчера так расплакалась от одного её вида, что отец не мог увести её, пришлось вызывать санитаров.
- Господи… - вырвалось у меня вместе с тяжёлым вздохом. – А врачи что говорят?
- Да что они могут говорить… Знаешь, я слышала, что если человек лежит в коме, его душа блуждает где-то в потустороннем мире и никак не может вернуться. Или не хочет, я точно не уверена. Просто человек находится не здесь. Врачи ведь ничего не могут с этим поделать, верно?
- Тогда, может быть, мы можем?
- Мы? – удивилась Диана.
- Ну да. Мы могли бы попробовать позвать её. Вдруг Маша услышит нас и вернётся?
- Услышит… - эхом повторила Диана и тут же с усмешкой махнула рукой. – Нет уж, это опять нечто из разряда молитв. Попробуй сама, боюсь, из меня зазыватель никудышный получится.
Я вздохнула. Казалось, что Диана нарочно выстраивает непреодолимую стену между собой и другими людьми. Почему? Почему она сама же отмахивается от всего светлого, чистого, искреннего и настоящего, что ещё осталось в ней? Почему обращает это в шутку? Чего она боится?
Я не спрашивала. Никогда не спрашивала об этом, потому что боялась стать как моя мама. Сама всего боялась. Боялась оттолкнуть неверным словом, ещё больше замкнуть эту едва начавшую зарождаться связь, которая была такой хрупкой тогда, но даже когда она стала неразрывной, я всё равно не спрашивала. Даже если её сердце навсегда останется закрытым для меня, это будет всё же лучше, чем коснуться незаживающих ран неловким, грубым прикосновением. Так я всегда думала.
- Я вчера всё-таки помолилась за неё, - сказала я.
- Правда? – её взгляд снова просветлел. – Это здорово. Вот спасибо.
Однако в голосе её я не слышала благодарности. По правде говоря, я вообще ничего в нём не слышала. Диана закрыла свою дверь у меня перед носом.
- Знаешь, что я тут подумала? – она повернулась ко мне со своей фирменной заговорщической улыбкой, как будто мы и не упоминали о Маше и всех этих серьёзных вещах минуту назад. Глаза её снова блестели, так, как они всегда впоследствии блестели, когда у Дианы появлялась какая-нибудь идея. Чаще всего её идеи были дурацкими, но я всё равно их очень любила. И та идея не стала исключением. – Я уже порядком устала тут сидеть и ждать, когда появится прекрасный принц, чтобы своим поцелуем разбудить мою сестру. Я могла бы конечно взять роль принца на себя, но боюсь, что тогда очнувшись, Маша отвесила бы мне порядочную оплеуху.
Я рассмеялась, и Диана засмеялась следом. Быть может, кому-то её речи могли показаться кощунственными, но только не мне. Потому что я видела, какое лицо было у Дианы вчера, когда она узнала обо всём этом. Видела, как дрожали её руки, а рассеянный взгляд скользил по пустынным коридорам больницы, словно ища поддержки. В её глазах я видела и страх, и настоящую боль. И слёзы. Просто Диана из тех, кто отчаянно пытается улыбаться, даже если корабль тонет. Да, именно такой она была. Моя любимая обманщица. Сколько раз ей удалось надуть меня своей улыбкой?
Но видит бог, она действительно очень любила свою сестру. Даже если многолетняя обида и заставляла её порой говорить ужасные вещи, она всё равно любила. Я думаю, она могла бы сделать для Маши что угодно, даже стать принцем. Вот только помолиться она не могла.
- Я подумала… То есть я хотела попросить тебя кое о чём, - она наклонилась за стоящей на полу сумкой и достала свой фотоаппарат. – Я захватила его сегодня из дома. Ты не против, если я сделаю несколько твоих снимков?
Ну как, скажите на милость, я могла быть против?! Да я чуть от счастья не умерла и всё улыбалась, как последняя дура. Да я и была дурой, маленькой и глупой девочкой, и очень счастливой. К тому же я никогда не умела отказывать ей. Что бы она ни попросила, я всегда говорила «да». Иногда я даже думаю, что скажи она мне: «Проваливай! Убирайся ко всем чертям! И чтобы я больше никогда тебя не видела!», я так и сделала бы без лишних вопросов.
Но она не прогоняла меня. Она протягивала мне руку.
4
Чёрно-белые фото. Чёрно-белые фильмы. Чёрно-белые мысли и сны. Каково это, видеть всё в чёрно-белых красках через объектив фотоаппарата? Какой она видела меня тогда? Я не знаю, но после того, как она посмотрела на меня через объектив своего чёрного «Кэнона», что-то в её отношении ко мне определённо изменилось. Она стала смотреть на меня по-другому. Смотреть так, что сердце замирало, и на меня находило какое-то приятное оцепенение.
Начали мы в больничном дворе. В ту зиму было очень много снега, и пустой двор больницы с одинокими тропинками, елями, занесёнными снегом, и забытой беседкой, выглядели чарующе.
Большая часть снимков из той «фотосессии» были как раз в этой самой беседке. Там было своеобразное затишье от ветра, и я всё порывалась снять шапку, но Диана мне не разрешала, говоря, что так лучше.