Вдох. Спокойно, говорила я себе, подавляя желание оправдаться. Никаких оправданий я никому не должна. И отчитываться тоже не обязана.
- Ты скоро выйдешь в школу, - сказала я. – Вы снова будете видеться каждый день. Аня очень переживает. Не будь с ней такой суровой, она же ничего плохого тебе не сделала.
- Она заодно с тобой. Этого мне уже достаточно.
- Ты не права! Мы просто… - я осеклась. Мы «просто» кто? – Аня приходила к тебе каждый день, пока ты была без сознания. Волновалась за тебя. Нельзя так раскидываться друзьями, она очень любит тебя.
- Правда? А по мне, так она приходила в больницу, чтобы встретиться с тобой.
Я так опешила, что даже не нашлась, что ответить. Сердце заколотилось, и я почувствовала, что краснею. Да что же это?
- Но мне даже жаль её, - сказала Маша. – Аня сама не понимает, с кем связалась. Ей тяжело придётся, и я хочу избежать зрелища её слёз и стенаний, когда ты бросишь её.
- С чего ты…
- Я знаю, что бросишь. Я ведь знаю, какая ты. Можешь считать меня чокнутой фанатичкой и кем угодно, мне всё равно. Но я всё-таки не дура и всё вижу. А вот ты совсем ослепла. Ты говоришь, что у вас ничего нет, что тебе даже в голову не придёт её соблазнять. Пусть так, я даже готова в это поверить. Но проблема в том, что ты делаешь это неосознанно. Ты соблазняешь так же естественно, как дышишь. Бог наградил тебя редким обаянием, но в данном случае, это скорее твоё наказание. А Аня – только жертва. Ты сейчас думаешь, что я несу полную околесицу и делаешь вид, что не понимаешь, о чём я говорю. Хватит обманывать себя. Аня от тебя без ума, она влюблена и страдает, а ты продолжаешь прикидываться, что ничего не замечаешь. Отмахиваться от того, что тебя пугает – в этом вся ты.
Я молчала. Как это всегда и бывало, Маша умела в нескольких метких, колких и обидных фразах расставить по местам всё, что творилось в моей больной голове. Она с холодным цинизмом и нерушимым спокойствием говорила о том, о чём я даже думать боялась.
Она права. Конечно, она права. Спорить здесь – значит показать себя последней дурой.
- Ладно, - я вздохнула, пытаясь взять себя в руки. – Но почему ты сказала ей, что я постоянно вожу в дом новых девиц и обманываю своего парня? Откуда ты взяла всё это? Зачем лгала? Ты ведь знаешь, что кроме Вики у меня никого не было.
- Знаешь… - моя сестра вдруг горько усмехнулась. – Да я готова была насочинять про тебя какую угодно ложь, самую грязную и мерзкую, только чтобы уберечь её. Когда я видела, как вспыхивают её глаза при упоминании о тебе, я начинала ненавидеть тебя. Я только хотела спасти её от этого губительного чувства, но было уже поздно. А теперь уже ничего нельзя будет сделать. А я лгала во благо, Бог простит меня.
Мне стало нехорошо. По-настоящему. Не зря говорят, что словом можно убить. В тот момент я в полной мере прочувствовала это на себе.
И я сказала только одно, что могла сказать в этой ситуации, то, во что сама так старалась поверить.
- Я никогда не причиню Ане боль.
- Уже причиняешь, - безапелляционно возразила Маша. – Всё так же неосознанно. Если бы тебя действительно волновала её судьба, если бы ты боялась причинить ей боль, ты бы уже давно прекратила с ней всяческие отношения и свела любые контакты до нуля.
От мысли, что Аня вдруг может исчезнуть из моей жизни, меня обуял самый настоящий ужас. Если не будет Ани, что же тогда останется?
- С этим я, пожалуй, сама разберусь, - сказала я. – Спасибо за ценный совет.
- Да не за что. Услышала всё, что хотела? Может, достаточно с тебя на сегодня?
- Достаточно, - и я вышла из комнаты, поборов желание хлопнуть как следует дверью. Меня остановила только мысль, что так делают лишь всякие дуры и истерички в кино.
Однако особо умной я себя тоже не чувствовала. Скорее я ощущала себя оплёванной. Да уж, вот и поговорили.
И без того взвинченная, я налила себе ещё кофе и, попивая его на ходу, вернулась в зал, где на диване так и валялся брошенный телефон.
Нет, говорила я себе. Всё не так! Совсем не так! Я не брошу Аню! Я не сделаю ей больно! А у неё нет ко мне никаких чувств, кроме дружеских! Да, всё именно так. Мы станем хорошими подругами. Всё так и будет. Так и будет… Господи, пожалуйста, пусть всё будет так!
Мои пальцы дрожали, когда я набирала номер. Нет, я докажу, думала я. Докажу, что всё совсем не так.
- Да? – раздался вдруг её удивлённый голос в трубке, и я вздрогнула, потому что пока ждала ответа, уже успела забыть, кому звоню.
- Ой, Аня, привет! – я вдруг неестественно и глупо рассмеялась.
- Привет ещё раз… - я услышала, как она неуверенно улыбается, не зная, хорошее или плохое от меня ждать.
- Я тут подумала… Знаешь, пожалуй, у нас завтра всё-таки получится встретиться.
- Правда?! – её голос ожил.
- Да. Я разберусь со всем и время на тебя тоже найду.
- Ты уверена? – спросила она, и столько надежды и нескрываемой радости было в ней, что сердце моё словно замерло, а время в комнате вдруг остановилось, и даже часы как будто перестали тикать.
- Уверена, - сказала я. И я была в самом деле уверена, что всё делаю правильно. – Завтра будет холодно, так что погулять вряд ли получится. Но можно посидеть у меня, ну… или хотя бы в кино сходить.
- Ну… В кино всё равно ничего интересного нет. Если хочешь, можно и у меня посидеть…
И так мы долго фантазировали о том, что будем делать завтра. Мы любили строить планы. И пока мы говорили, я верила. Что всё совсем не так, как сказала моя сестра. Не так.
А потом мы наговорились вдоволь, и я положила трубку.
Но легче не стало.
5
Когда пришла Аня, я как раз разбирала старые альбомы с фотографиями. Я обещала показать ей те снимки, где я в седьмом классе с короткой стрижкой, и где в девятом, как она.
И как это всегда бывает, когда начинаешь разбирать фотографии, я невольно начала рассматривать их, вспоминать. Я словно смахивала пыль со своего прошлого и снова могла яснее увидеть его.
Сейчас я тоже иногда просматриваю старые фотографии, но всё реже. Если в двадцать лет они вызывали у меня лёгкую светлую грусть и умиление, то теперь только горечь, отчаянную боль, когда хочется сминать, рвать снимки, давясь слезами, и отворачиваться от равнодушных бумажных картинок, на которых вся семья счастливо улыбается в ожидании птички. Все улыбаются.
Больше всего мне нравилась фотография, которую сделал мой отец. А мы с мамой и бабушкой сидели рядышком на длинных качелях во дворе. У бабушки на руках была маленькая смеющаяся Маша. Ей здесь было годика два. А папа тогда тоже смеялся и приговаривал: «Девочки мои любимые!».
А ещё был снимок на тех же качелях, только я сидела одна и держала Машу на коленках. Здесь она тоже улыбалась, хотя за несколько минут до этого ревела на весь двор из-за сломавшегося ведёрка, у которого отломилась пластмассовая ручка.
Как же это было давно. Я помню только обрывки – яркие образы, а себя семилетней уже не помню. Так странно. По этому поводу нет никакого сожаления, ведь, как можно сожалеть о том, чего не помнишь? И вместе с тем внутри зарождалось неприятное и пугающее чувство, что какая-то очень важная часть моей жизни исчезла бесследно, что от неё не осталось ничего, кроме выцветшей черно-белой карточки с помятым уголком.
А потом пришла Аня, румяная с мороза, весёлая, чуть смущённая и сразу с порога протянула мне какой-то пакет.
- Вот, держи! Это мне мама всучила.
- М-м-м… - я заглянула внутрь, откуда на меня смотрели маленькие поджаристые булочки с какими-то причудливыми завитками на верхушке. – Да… Если твоя мама продолжит подсовывать мне всякую вкуснятину, я скоро в дверь пролазить не буду.
- Да брось! – она махнула на меня рукой в пушистой перчатке, которую тут же и сняла. – Вон какая ты худенькая.
- Да? – спросила я с недоверием. – А, по-моему, кто из нас на самом деле худенький, так это ты. Не кормят тебя что ли? Судя по каждодневным булочкам, вряд ли. Выходит, ты сама ничего не ешь? – я положила пакет и помогла Ане повесить куртку.