- Он-ни ск-к-азали, она не выживет, - скороговоркой пробормотала Диана, пытаясь вытирать слёзы тыльной стороной ладони, но их было слишком много, они всё текли и текли.
Неверие, неприятие, отчаянное отторжение и нестерпимая горечь застывших в горле слёз. Я всхлипнула, хватая ртом воздух, я даже не знала, что мне сейчас тяжелее: весть о неизлечимости Машиной болезни или боль Дианы, абсолютная, чистая боль, которая заставляет её так плакать.
Я обняла её, а она обняла меня. Я чувствовала её холодную кожу, её мокрую одежду и волосы, её слёзы, её ногти, впивающиеся мне в спину. Больно. Так больно, что я не могла даже дышать. Не плакать, не плакать, не плакать, не смей, повторяла я себе. Плакать нельзя. И я закусила нижнюю губу до крови и гладила Диану по обнажённой спине, запустив руку под влажную рубашку, которую мы так до конца и не сняли.
Мне казалось в тот момент, что я готова отдать свою жизнь, своё счастье, всю себя, только чтобы уменьшить её боль, только чтобы ей стало легче.
- Всё пройдёт, всё пройдёт, - шептала я, подавляя всхлипы, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно. – Всё пройдёт…
- Я не понимаю… - сбивчиво шептала Диана в ответ. – Не понимаю, как же так… Она же поправилась. С ней всё было хорошо… Так почему же снова? Почему сейчас? Почему именно сейчас…
- Тише, тише…
- Ну почему?! Почему…
Я заполнялась её болью, задыхалась её слабостью. Мне было всего шестнадцать, а в этом возрасте я полагала, что все мы будем жить вечно. Мне было всего шестнадцать, и я сама была простой девочкой, слабой, выросшей в своеобразном инкубаторе, где любящие родители всячески огораживали меня от возможных проблем. А потом мне вдруг пришлось столкнуться с жизнью и гладить Диану по спине, говоря ей пустые слова утешения.
Когда слёзы закончились, Диана чуть отстранилась и заговорила спокойнее, изредка всхлипывая:
- Я не знаю, как быть с мамой. Она сойдёт с ума, мне кажется. А я сама никакая и понятия не имею, что ей надо говорить.
Я вдруг почувствовала, что дрожу от холода и потянулась за висящим рядом полотенцем.
- Лучше ничего не говори, - осмелилась посоветовать я. – Что бы ты ни говорила, ей будет только хуже. Может… хотя бы вытрем твои волосы?
Диана промолчала и отстранилась, словно говоря: «Делай, что хочешь», и снова стала далека, как будто провалилась куда-то. У меня же словно заработал некий инстинкт самозащиты, который просто отключил мысли о Маше. А может, я просто никак не могла поверить. Может, мне казалось, что завтра утром, когда я проснусь, ничего этого не будет, и я снова увижу худую Машину фигурку в бесформенной юбке на последней парте.
Я вытерла кончики её волос, шею, грудь, талию. А потом вдруг ощутила, что она смотрит на меня. Диана остановила на мне немигающий, больной и измученный взгляд. Я испугалась, руки с полотенцем так и застыли на уровне её талии.
- Ты такая красивая, - сказала она вдруг. – Ты просто не представляешь, какая ты красивая сейчас…
И я снова заметила блеснувшие на её ресницах слёзы. Она коснулась моего лица и провела по щеке самыми кончиками пальцев, отчего стало немного щекотно, и мурашки побежали по спине. Вторую руку она запустила мне в волосы и стала осторожно перебирать пряди.
Полотенце мягко упало на пол.
- Красивая… - шептала она.
Что-то не так. Сердце моё заколотилось. Её руки опустились на шею, на плечи. Я выдохнула. Сегодня её прикосновения были не такими как обычно. Они пугали меня. Сильные, жадные, словно Диана хотела убедиться, что я в самом деле стою перед ней.
Она склонилась ко мне и горячо зашептала на ухо, в то время как пальцы её уже скользили у меня под рубашкой:
- Ты так вкусно пахнешь…
- Это твои духи, - выдала я в какой-то тупой растерянности.
- Нет… Нет. Это не духи. Так пахнет твоя кожа. Твой особенный, неповторимый, живой запах… Живой, - со странным усилием повторила она. – Я так устала…
Да. Она устала. От болезни, от боли. Она только что вернулась из больницы, где всё было пропитано атмосферой безысходности и смерти. Быть может, тогда ей просто хотелось убедиться, что она жива. Что я жива. А я была такой здоровой, тёплой. Наверное, ей хотелось всё-таки именно этого.
Да. В таких ситуациях люди порой ведут себя совершенно непредсказуемо. И я не думаю, что у меня есть право винить её за то, что случилось. И всё же… Всё же мне хотелось бы, чтобы это случилось не так. Неважно как, но только не так. Не в этой ситуации, не в этот день. Просто по-другому.
Она поцеловала меня так, что сразу стало горячо, и захотелось ухватиться за что-нибудь. Я нащупала край раковины и вцепилась в него, но рука соскальзывала. И я была уверена, что сейчас упаду. Но почему-то не упала. Диана очень крепко держала меня.
А вода всё шумела, и я думала, что нужно закрыть кран. А потом я перестала думать, и остались только поцелуи, поцелуи повсюду, мои отрывистые стоны, быстрые пальцы по животу, по груди, по бёдрам. Горячие влажные пальцы и высокий шатающийся потолок. И я думала, что если закрою глаза, ничего не останется.
- Не бойся, - шепнула она, целуя мои ключицы.
Но я боялась. И на глазах вдруг выступили слёзы. Я боялась. Я не могла расслабиться, я дрожала, я стыдилась своей беспомощности и не знала, что мне делать.
- Не бойся, милая, - повторила она, и я чувствовала, как её прерывистое дыхание щекочет мне кожу. – Люблю тебя.
И это был первый раз, когда она сказала это. Я заплакала, закусила губу, чувствуя во рту солоноватый привкус крови. А Диана всё повторяла, какая я красивая.
Долго, мучительно, слишком сильно, слишком много для меня. Слишком люблю.
Вода текла, шумела, падала, разбивалась. Умирала.
3
В моей комнате было тихо. Секундная стрелка будильника застыла на цифре восемь – села батарея. А дождь закончился.
Я лежала на спине в собственной кровати, на смятых влажных простынях, а Диана лежала рядом, положив голову мне на живот. Ленивыми пальцами я играла с кончиками её ещё не просохших до конца волос.
Мы молчали. Веки мои тяжелели и опускались, а холод выстуженной комнаты подбирался к разгорячённому телу, и мельком я подумала, что неплохо было бы поднять с пола одеяло и укрыться нам обеим.
И вдруг Диана спросила слабым, испуганным голосом:
- Ты ведь не злишься?
- За что? – удивилась я, разглядывая её обнажённое плечо.
- Ну… за то, что всё так, - она вздохнула. – Может, ты думаешь, что мы не должны были…
- Всё нормально. Я ничего не думаю. И ты не думай.
- Угу.
И мы снова замолчали. Но я знала, что она думает. Её вечное чувство вины, её страх перед Богом, которого она отрицала, чтобы хоть как-то унять этот страх. Её грех. Очередной грех, вгоняющий её в отчаяние, грех перед Машей, которая умирала, грех перед Машей, которая была её собственным маленьким Богом.
И я знала, что со всем этим ничего поделать не могу. И в тот момент мне казалось, что как бы близки мы ни были, мне никогда не коснуться самой её сути, со всем её расцветающим маревом кошмаров. Никогда.
Больно, но пережить можно.
- Аня…
- Да?
- Я боюсь. Я так боюсь того, что будет. Я не знаю даже, могу ли я что-то сделать, - зашептала Диана, и я почувствовала, как её ресницы касаются моей кожи.
- Хочешь, я завтра схожу к ней с тобой? – спросила я, забыв про Машину просьбу не приходить. – Просто побуду с тобой. Хочешь?
- Не знаю. Я уже не знаю, чего хочу. Мне просто страшно и хочется, чтобы ничего этого не было. Я не хочу к ней идти, боюсь видеть её. Но… пожалуй, я не против, если ты будешь со мной.
- Хорошо. Я приду. Как она вообще?
- Плохо. Очень плохо. Сегодня я просто не узнала её.
- И… - я сглотнула. – Неужели ничего нельзя сделать?
- Если делать операцию, то это либо сразу убьёт её, либо оставит овощем на всю жизнь. Врач сказала, что так, на лекарствах она поживёт ещё немного.
- А… она сама знает?
- Нет. Мы ещё не говорили с ней. Боль такая сильная, что если становится легче, Маша сразу засыпает. Она почти не встаёт с кровати. Мне кажется, что заговорить с ней об этом в таком состоянии – это всё равно, что убить её. Я… так запуталась. Не знаю, что делать.