- Ди… Скажи, ты счастлива? – спросила я.
- Счастлива ли я? Вот прямо сейчас?
- И сейчас, и вообще… Счастлива ли ты? – спрашивала я почти с ужасом.
- Ну… Смотри сама, - она улыбалась. – Сейчас мы зайдём в дом, и там будет тепло. И мы засунем руки под горячую воду и будем смеяться. А потом приготовим что-нибудь вкусненькое на ужин. А ещё у нас есть вино, и завтра воскресенье. Поэтому да, сейчас я счастлива. И так каждый день. Случается что-нибудь приятное, например простое sms от тебя, чтобы по дороге домой я забежала в ларёк и купила пару апельсинов. И я счастлива. Каждый день.
- Ди! – воскликнула я и кинулась ей на шею, крепко обнимая и вдыхая такой родной запах её волос.
- Да что с тобой? – смеялась она, обнимая меня одной рукой.
- Ты так здорово это сказала! И я тоже так счастлива теперь!
- Вот и отлично. Мы счастливые. А ещё голодные…
- Да… - смеялась я сквозь слёзы. – Сейчас пойдём. Что приготовить?
- Что угодно, только не рыбу в духовке. А то в прошлый раз от неё остались одни угольки…
- Хорошо. Тогда, может, лазанью и блинчики? Хочешь?
- Хочу. Даже очень. Ты меня уже раздразнила.
- Ну, тогда пойдём, - улыбнулась я.
- Пойдём, - она быстро поцеловала меня в щёку.
И мы пошли домой.
2
Маша так и не дожила до весны, как она хотела. Не дожила даже до своего шестнадцатилетия. Она умерла 4 ноября.
Мне до сих пор тяжело вспоминать то время, и до сих пор мы с Дианой никогда не говорим об этом. Однако Маша всё равно появляется в наших разговорах, в наших снах и мыслях.
Она умерла, так и не приходя в сознание, и когда врач сообщила об этом, Машина мама упала в обморок, а отец тихо заплакал. Не плакала только Диана, и это пугало меня. После той истерики в ванной она не плакала больше ни разу, словно утратила вдруг эту способность, словно окаменела.
Я была с ней всё время, почти не отходила. Я потеряла подругу, но вся моя боль, неверие, шок были несравнимы с тем, что испытывали Диана и её родители. Я помогала им как только могла, и с похоронами, и с поминками, загоняя свою боль как можно дальше, не позволяя ей пускать корни и мучить меня ночами. Потому что ночами со мной рядом мучилась Диана, и мне нужно было найти силы и найти слова для неё.
Мне было всего шестнадцать, когда я осознала вдруг, что близкие люди умирают, и что это случается навсегда. А Диане был всего двадцать один. И тогда я поняла, что в этой жизни нет ничего страшнее, чем погребальный венок, на чёрной ленте которого написано: «Любимой дочке от мамы, папы и сестры».
И я смотрела на этот венок у изголовья гроба, и мне казалось, что я смотрю в глаза самой смерти. Холодной и безразличной к страданиям живых.
А рядом был венок поменьше от одноклассников. На похороны пришёл не весь наш класс, и не все учителя, и не все те, кто пришёл, плакали. Была и Лена. Я стояла рядом с Дианой и держала её за руку, когда она подошла. И мы немного «поговорили» впервые за долгое время.
- Я не могу поверить, - шептала Лена.
- Да, - ответила я.
- Мне так жаль. Так жаль…
- Да, - снова сказала я.
И на этом наш разговор закончился. Мне хотелось тогда кричать ей в лицо: «Да ни хрена тебе не жаль! Ты даже в больницу к ней не приходила! Даже не могла позвонить и спросить, жива ли она! И не надо изображать, что тебе жаль! Тебе же плевать, и всегда было плевать на всех, кроме себя!».
Конечно, я ничего такого не сказала. Просто с того дня Лена окончательно перестала существовать для меня.
А после похорон началась бесконечная полоса серых однообразных дней, наполненных ночными кошмарами Дианы и подготовкой к поминкам, уборкой и очередной готовкой. Это было время, когда Диана начала бояться спать одна. И не только. Она боялась всего. Темноты, оставаться дома в одиночестве, шорохов, громких и резких звуков, зеркал и всех отражающих поверхностей.
Мои родители разрешали ей ночевать у меня, и мы спали в моей комнате в одной кровати, хоть и было немного тесно. Мама предлагала разложить для Дианы кресло, но, видя её перепуганный, отчаянный взгляд, я говорила, что нам и так неплохо. Мама только пожимала плечами. Она жалела Диану, хоть и не могла понять всю глубину её боли, потому что за всю жизнь моя мама никогда не теряла близких людей.
Мы спали при свете настольной лампы, которую я поворачивала к стене, чтобы не светила слишком ярко. Диана сворачивалась клубочком и обнимала мою руку, а я рассказывала ей что-нибудь до тех пор, пока она не засыпала. Диана боялась тишины и просила меня всё время говорить. И я несла совершенную околесицу, которая только приходила на ум, про своё детство, поездку на море, про то, как меня ужалила медуза, про запах солёной воды и тёплый песок под ногами, про рассветы и закаты, про весну и зиму, про книги и музыку.
Однажды мне показалось, что она уже уснула, и я замолчала. Тогда я жутко не высыпалась, потому что бывали дни, когда мы не спали до самого рассвета. Я очень уставала. А Диана наоборот. Казалось, она могла не спать вообще.
Я уже проваливалась в спасительное забытьё, когда приоткрыла вдруг глаза и заметила нависшую над собой тёмную фигуру. Вздрогнув, я сразу проснулась и обнаружила, что Диана сидит на кровати, подобрав под себя ноги, и дрожит так, словно в комнате минусовая температура.
- Что такое? – я поднялась и положила руку ей на плечо.
Диана молчала и продолжала дрожать. Я испугалась.
- Тебе плохо? – я крепко обняла её за плечи, в надежде унять эту ужасную дрожь.
- Я всё время вижу её лицо, - сказала Диана, сглотнув. – Я закрываю глаза и вижу, какой она лежала в гробу.
Мурашки ледяного страха пробежали у меня по спине.
- Я… подумала, может, если я не буду закрывать глаза, я не буду видеть её, - шептала Диана сбивчиво.
- Так нельзя! Ты же свалишься от усталости! – воскликнула я, чуть не плача от своей беспомощности. – Ну, давай, ложись!
- Нет! Нет… - она стала отмахиваться от меня и забилась к стене. И так просидела до самого утра.
Сама я окончательно выбилась из сил и была уже на грани истерики.
Утром после той ночи Диана пожаловалась на боль в сердце. Я запретила ей пить кофе, но понимала, что мои запреты ничего не значат для неё. Диана всегда думала, что сама лучше знает, что ей нужно, и никого не слушала.
Тогда же у неё начали дрожать руки, как у паралитика. Я всё пыталась уложить её отдохнуть, но она кричала, что боится спать, кричала, чтобы я оставила её в покое.
Мы начали ругаться. И однажды Диана просто схватила свои вещи, покидала их в сумку и ушла. Я не стала останавливать её, не пыталась позвонить, чтобы помириться, и вообще уже ничего не хотела делать. Ну, разве что спать. Я устала с ней бороться.
Три дня от Дианы не было никаких вестей, и на четвёртый день я начала волноваться, плюнула на свою гордость, которая в данной ситуации была совершенно неуместна, и позвонила, решив сама сделать первый шаг к примирению.
Диана не отвечала, и вечером я собралась с силами и приехала к ней домой. Я злилась, я не понимала, что Диана о себе возомнила, в конце концов! Тогда же я начала понимать, что Диана тоже эгоистка, как и многие. Я считала раньше, что она из тех, кто больше думает о других, ведь она так заботилась обо мне. И я уже готова была поверить, что заботилась она в каких-то своих, корыстных целях.
Я запуталась.
Дверь мне открыл отец Дианы. Я так и замерла с поднятой рукой и сразу забыла, зачем пришла. Под его тяжёлым, испытующим взглядом я не могла даже дышать.
- Проходи, - сказал Виктор Николаевич, уступая мне дорогу.
Я переступила через порог, остановилась. Было очень тихо. И холодно.
Отец Дианы закрыл за мной дверь.
- Я ждал тебя, - сказал он.
- Меня? – я опешила.
- Да. Перед уходом Лариса сказала, что ты можешь прийти и велела мне сидеть дома. Она была права.
Я ничего не понимала. Откуда мама Дианы знала, что я приду? Что происходит?
Тугой комок страха свернулся в животе. Я слышала, как на кухне равномерно тикают часы.