Сережа пролежал в больнице три недели. Впервые я пришла к нему в день операции, и мне стало страшно: он был бледно‑зеленый, весь измученный. Я принесла ему корзинку с розами. Он ухаживал за ними, поливал их. Затем я приходила каждый день. Уже перед выпиской я подошла к очередному лечащему врачу и спросила, насколько серьезно его положение. Ответ прозвучал, как гром среди ясного неба: возможен рак. Земля стала уходить из‑под ног, мир разом померк. Но за моей спиной, метрах в пяти, стоял Сергей. Поэтому я собрала все силы и подошла к нему с улыбкой:
– Все хорошо, это полипы. Осенью тебя долечат, и ты окончательно поправишься.
Я не знала, что делать. Я гнала мысли о худшем. Однако, глядя правде в глаза, нужно было признать: когда он пришел домой, его состояние было намного хуже, чем до больницы. Он сильно похудел, боли усиливались.
Наступило лето. Оно уже не радовало, мы никуда не ездили. Два раза выезжали за город, но ему было плохо – приходилось возвращаться назад. Мы ждали осени.
8 сентября Сережу положили на терапию в ту же больницу. На следующий день сделали назначенный рентген, после чего Сережу перевели в хирургическое отделение, а меня вызвали к врачу.
К доктору я приехала с сыном. Мы сидели в кабинете заведующего отделением, он посмотрел на меня и спросил:
– Вы догадываетесь, что с вашим мужем? Вы хотя бы что‑то знаете о его состоянии?
Да, я знала, что у Сергея рак. Диагноз подтвердился, но какая это стадия и чего ждать, доктор мог сказать только после операции. И опять, идя к Сергею, я улыбалась и говорила, что все хорошо, ничего страшного, мы вместе.
Операцию назначили на 17 сентября, через два дня у меня был день рождения. Я плакала, не могла поверить, что у моего Сережи рак.… Нет, все будет хорошо, я знала, я верила – все будет хорошо.
Это страшное чувство, когда все внутри разрывается, хочется рвать на себе волосы, кричать. Но выхода нет.
Я приходила к нему каждый день – нам было о чем поговорить, мы любили просто быть вместе. Лечащий врач нам нравился. Он был Сережиного возраста, очень приятный и внимательный.
В день операции я приехала к часу дня: операция была назначена на утро. Когда я вошла в палату, мне сказали, что его только что увезли. Минут десять назад. Время шло медленно, мне было страшно и беспокойно. Я сидела в холле, сами собой текли слезы.
Больные подходили ко мне, успокаивали, рассказывали разные истории, очень хорошо отзывались о хирургах. Эти милые люди поддерживали меня. Мне очень помогло, что они были рядом. Спасибо вам, дорогие.
Я пошла в церковь, которая находилась напротив больницы. Вошла, помолилась, поставила свечку. Слезы застилали мои глаза. Выходя из церкви, я купила Сереже крестик. Маленький, золотой на кожаной веревочке. Мне очень хотелось, чтобы он чувствовал, что я все время рядом. Я знала, что он будет в реанимации и меня к нему не пустят, цветы туда тоже нельзя, а крестик ему обязательно передадут. После наркоза он его увидит, и ему станет чуть‑чуть легче, спокойнее.
Мне говорили, что такие операции длятся долго. Но прошло всего два часа, и наш доктор позвал меня в кабинет заведующего. Все внутри у меня оборвалось, я чувствовала, что сейчас я услышу что‑то самое страшное в своей жизни… Доктор спокойным, мягким голосом начал беседу:
– Я должен сказать вам правду.
Ему было тяжело, он не мог смотреть мне в глаза.
– Да, доктор, только правду, – ответила я.
Правда была столь ужасна, что все перевернулось. Мне казалось, я сойду с ума.
Рак, четвертая стадия, неоперабелен. Поздно.
Если бы слезы и крик могли что‑то изменить! Я плакала, я не хотела верить:
– Я его люблю, все, что угодно, но только не это, не с ним, нет, нет.
Доктор, мой милый доктор, я и сейчас слышу ваши слова:
– Поплачь, девочка, только здесь и сейчас, а потом ты не имеешь права.
И я плакала, плакала, рыдала.
– Сколько он будет жить?
– Очень мало, от нескольких недель до полугода.
Боже, как это страшно, какая‑то нечеловеческая боль, будто изнутри разрывает тебя на части, и от нее нет избавления. Хочется орать, кататься по полу, биться головой об стену, а жить не хочется. Человек, которого любишь, умирает, а ты ничего не можешь сделать.