Но совет, как вскоре выяснилось, был дельным. Вообще, в «зоне» (как говорится, из песни слов не выкинешь) трезвенников практически не было. Но вот что интересно — человек мог охмелеть, скорее, от вина, особенно от шампанского, которое просто «сносило голову». А вот чистый спирт, что называется, не брал. Возможно, как раз потому, что исправно выполнял функцию по выводу из организма накапливавшейся в нем радиоактивной гадости.
В госпитале пришлось заниматься привычной работой. Вот только пациенты были совсем не те, что в гражданской жизни. Большую их часть составляли солдаты срочной службы, занятые на дезактивации зараженных объектов. Выполнивших приказ «срочников» в госпитале обследовали и немного подлечивали, перед тем как комиссовать вчистую.
— Ребят этих больше всего жалко было, — вспоминает Людмила. — Они ведь еще моложе нас, может, толком даже не понимали, что им теперь предстоит. Особенно те, кто из республик Средней Азии. Веселились, прикалывались, как могли. Помню, была у них шутка: наваливали на кого-нибудь груду одеял и заставляли лежать под ними и потеть. А потом пот собирали в пробирку и отдавали нам на анализ. Такой вот юмор…
По словам Людмилы, ликвидаторы старались жить в зоне обычной жизнью. Например, шумно отмечали 8 марта и другие праздники.
Медперсонал также старались по мере возможностей обезопасить, заставляя соблюдать хотя бы элементарные меры предосторожности. Например, строго предписывалось передвигаться только по асфальтовым дорожкам (которые регулярно мыли), не сходя с них летом в траву. Ольга как-то пренебрегла этим указанием, и потом у нее долго сходили отеки на ногах. Впрочем, и откровенных нелепиц тоже хватало. Скажем, помывшись (делать это также полагалось, чем чаще, тем лучше), люди вновь облачались в снятую перед тем униформу. Она, наряду со многим другим, отнюдь не использовалась разово, как это демонстрировалось в репортажах СМИ для широкой публики. Многие потом и домой уехали в этой одежде.
— Да что форма, — говорит Ольга. — Из зоны много чего вывезли. Допустим, книги, которые в то время были жутким дефицитом. Я потом эти издания, кстати, в калининградских букинистических магазинах встречала. А при виде гомельских обоев просто начинала задыхаться — знала, что они ведь совсем не в Гомеле были произведены. Мебель тоже вывозили, разные другие бытовые товары. Контроль при желании вполне можно было обойти. Мы однажды, когда возвращались с выезда в свой госпиталь, решили завернуть к тому самому энергоблоку, что взорвался — сфотографироваться на память. Знали, что долго находиться там опасно, поэтому заранее все прикинули, быстро подбежали к саркофагу с обратной стороны, которую вам, журналистам, не показывали, и «щелкнулись». Уже на обратном пути, правда, нас остановили…
Повседневное существование в зоне нередко оказывалось круче любой фантастики. Взятый в брошенных квартирах хрусталь рассыпался в мелкую крошку от легкого щелчка или даже простого прикосновения. Обычно вырастающие не больше чем на 20 сантиметров ромашки вымахивали по пояс, тюльпаны поражали неимоверно крупными бутонами. После дождя лужи затягивались густой желтой кашей. И то и дело волнами накатывала слабость, во рту появлялся железный привкус.
Кроме ликвидаторов, в деревнях чернобыльской зоны оставалось не так уж мало жителей — в основном стариков, ни за что не хотевших покидать насиженные места. Даже свою привычную одежду, которая отчаянно фонила, они отдавали в обмен на обновки очень неохотно. У собак вдруг начинала клочьями лезть шерсть и вскоре после этого псы куда-то бесследно исчезали — мертвыми их никто никогда не видел. Почему-то практически не было комаров, хотя я отлично помню, что столько кровопийц, как летом 1986-го, в Калининградской области не было ни до, ни после. Причем комары были как на подбор — крупные и какие-то мохнатые. «Чернобыльские!» — шутили калининградцы. Как знать. Может, они были недалеки от истины.