От Полесского в Киев автобусы шли один за другим — рейсов было столько, сколько собиралось пассажиров. Женщины, не пожелавшие расстаться с детьми на неопределенное время, спешили увезти их в города и деревни — лучше в деревни! — к своим матерям, свекровям, братьям и сестрам. Главное — подальше, хоть на край света, как будто там, на этом краю, первозданная чистота воздуха и земли, девственное целомудрие природы. А здесь враг, спрятавшийся за словом «радиация», не имеет ни облика, ни конкретности беды, которую несет. Он невидим и неслышим, но он везде: в реке, на траве, на листьях и плодах деревьев. Он сделал соучастниками и реку, и траву, и деревья. Он изуродовал и природу, и лица. Он проявил в глазах и лицах, не приукрашенных косметикой, — умывались по несколько раз на день, — тупой страх, не подчиняющийся здравому рассудку, обнажил тайное, глубинное — и это человеческое естество вызывало не только гордость и уважение, но и отвращение, гадливость. «Нет ничего безопаснее и прочнее, чем деньги, — грассировала белокурая женщина, — это единственное спасение в наш обездушенный век…». Ей возражали, но ее слушали и даже соглашались.
На очередном КП автобус отправили под «душ» — люди в защитной одежде направляли мощные струи воды, смывающей радиоактивную «грязь» с корпуса и колес. Почему-то вспомнилась сказка о «живой и мертвой» воде: в эти дни вода вернула людям память о своей живительности, целебности, стала единственным доступным всем средством из глубоких деревенских колодцев, покрытых полиэтиленовой пленкой — средством избавления от пыли, оседавшей на лица, волосы, одежду. Обувь не меняли, несмотря на предупреждения дозиметристов: где взять столько пар туфель и сандалий, чтобы переобуваться почти ежедневно. Зато стирали постоянно — безжалостно терлись рубашонки, маечки, пеленки, трещали по швам, расползались, а после — чинились, штопались, латались. Грязную воду после стирки выливали на землю — «мертвую» воду — с надеждой, что земля оживит и ее. «Мертвую» воду, стекающую с автобуса, собирали в отстойнике. Доверчиво смотрели на эти тугие струи, бьющие из шлангов, с благодарностью — на людей в грубой резиновой одежде и противогазах, с просветлением — друг на друга, словно только что пережили очищение от грязи и скверны…
До Киева добрались без приключений. Около урны переобулись, побросав в нее завернутые в целлофан растоптанные туфли, и, не поднимая глаз, направились к троллейбусу. На нас смотрели как на диковинку. На нас оглядывались. От нас отодвигались подальше. Многие вышли на первой же остановке. Мы отнеслись к этому с полным безразличием, тем более, что вид у нас, мягко говоря, был действительно странный: мама в тапочках, плаще и теплом платке, дочь в ситцевом платье, куртке и берете, натянутом на уши, моя светлая куртка даже у меня самой вызывала брезгливость. К тому же нас занимала единственная мысль: как купить билеты на самолет?..
В аэропорту — столпотворение. Ревущие толпы метались от одной кассы к другой. Разноголосо плакали дети, ползали по полу, искали матерей, сдавленных неуправляемой очередью. Редкие мужчины, как правило, киевляне, энергично работали локтями, яростно отрывая от себя сдерживающие чужие руки. Начальник аэровокзала уже не выходил из кабинета, исчерпав все силы на уговоры и объяснения. Жалкие, растрепанные милиционеры силились отодвинуть толпу от дверей, не отвечая на незаслуженные упреки.
Оставив маму с девочками, я поехала на железнодорожный вокзал. Здесь было еще хуже… С трудом протиснулась в здание вокзала и остановилась. И тотчас на меня зашикали со всех сторон, подталкивая локтями и сумками. Между рядами кресел ходили милиционеры, предлагая желающим отдых в гостиницах Киева — автобусы ждали у подъездов, в гостиницы селили бесплатно. Позаботились о людях и на вокзале: работали буфеты, комнаты матери и ребенка, аптечки. И лишь поезда не могли вместить всех пассажиров враз.