Мне было поручено работать с людьми, то есть оставаться в кабинете и поддерживать связь. Забегая вперед, скажу, что все расчеты по эвакуации у Иващенко были готовы. Но группа работников исполкома еще раз все уточнила. В 18.00 все эти данные легли на стол перед Волошко. А в 22.00 уже стояли готовые автобусы.
Утром собрались на совещание вновь. Но уже были товарищи из Киева, из партийных органов, из облисполкома. Пришли и наши депутаты — мы еще в четверг объявили для себя субботу рабочим днем, было много работы по подготовке сессии. На 28 апреля готовили сессию. О радиации на этом совещании тоже не было сказано ни слова… В городе, как обычно на выходные, было намечено много мероприятий. Заспорили. Один говорит: отменять. Другой: не отменять. Меня что поразило… Задала этот же вопрос уже после спора и директор четвертой школы Голубенко — в школе большое мероприятие, придут дети. Все решил секретарь обкома партии Маломуж: проводить. А нам здесь же сказали, что нужно закрыть дома окна и меньше находиться на улице. Людей не тревожить, а то поднимут панику… Зашла я после этого совещания довозмущаться к Кононыхину. Прибегает Герман, заведующий орготделом горкома партии: Николай Михайлович Жирный (это председатель горспорткомитета) отказывается проводить спортивный праздник, примите меры… Попытались мы и его уговорить. Куда там: не сейте панику… Вот так было. В этот день только двенадцать свадеб люди справляли… Ночью приплелась домой. Конечно, мы не могли объявить официально, что случилась настоящая беда и нужно принять меры защиты. Нам этого не позволили. Но людям говорили: и депутатам сказали, и начальникам ЖЭКов, и другим. Но совесть мучила и было трудно уснуть, хотя усталость такая, что все болело.
На другой день, 27 апреля, прилетел заместитель Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербина и провел в девять утра совещание. Объявили об эвакуации, выработали текст обращения к гражданам Припяти, но о радиации — есть или нет, какая, на сколько уезжаем из города — никто нам ничего не говорил. Волошко как бы от всего отстранили, негласно так, хотя он являлся начальником штаба гражданской обороны города. Я что хочу сказать: мы уважали свое руководство. Волошко уважали, хотя у него были недостатки. Как у руководителя, у него и ошибки были, и недоработки, но ведь болела душа за город. Он нас научил работать. Порядку научил. Говорил, что если у работника исполкома даже на столе хаос, то от такого работника трудно чего-то ожидать. За чистоту города головы с нас снимал. А человек был добрый. Уважали мы его, все скажут. К первому секретарю горкома партии Александру Сергеевичу Гаманюку у меня симпатии не было: трудный человек и работать с ним тягостно. На Волошко за требовательность не обижались — она была справедливой. Я никогда легкого хлеба не искала, но с людьми работать непросто. Волошко и этому учил: подходить к человеку индивидуально, учитывать все его обстоятельства и особенности. Терпеть не мог, когда стригли под одну гребенку…
В 13.00 передали по местному радио обращение к гражданам Припяти. За мной был закреплен второй микрорайон, и я находилась там; были из милиции… Всего, по-моему, четыре человека. Мы заходили в каждый подъезд и проверяли, нет ли закрытых квартир. Закрытые были, и мы их брали на учет. В половине пятого, то есть в 16.30, я доложила, что второй микрорайон эвакуирован. Прибежала домой, говорю мужу: поезжай. Без тебя, говорит он, никуда не поеду. И то мне легче… И снова в исполком. Мы оставили и запасные автобусы, чтобы вывозить оставшихся: кто в деревнях был, кто в лес ездил, кто на даче. Еще до позднего вечера отправляли людей…
И вот в двенадцать ночи иду домой. Темнота страшная — электричество же отключили, нигде ни одного огня. Вот тут и меня силы покинули. Прихожу, а муж сидит у окна и смотрит на темные окна соседнего дома. Мне это все таким жутким показалось. Затянули мы простынями окна, зашторили. Муж спрашивает: и что мы здесь делать будем? Я: у меня еще железнодорожная станция Янов, начальнику станции было поручено вывезти людей на Вильчу, он доложил, что восемь семей осталось, отказались эвакуироваться. Я заплакала. Я столько плакала за детей и внуков…
В шесть утра, это 28 апреля, прибегаю в исполком. Волошко посылает на Янов. С Петром, юристом нашим, еду. Подъезжаем к хате Назара Клочко, он без ноги, участник войны. Сидит Назар на скамеечке возле хаты и смотрит на мост. А на Янове плохо было, это уже потом я узнала. Села я рядом и давай уговаривать. А Назар свое: где ты видишь радиацию, никакой радиации нет. Я ему: вы же больной, умрете здесь. Сердится: никуда не поеду, умру — так на своей земле, у меня баба Мотя, двое свиней, огород — проживем. Я свое: мы отвечаем за вашу жизнь… Он: я сам за свою жизнь отвечаю. Написал расписку и зовет завтракать…