— Куда вы, бабуся? — раздался сонный голос хозяйки. — Может, надо чего…
— Спи, спи, голубонька. Мне уже ничего не надо. Домой пойду — там скотина осталась некормленой.
— Что вы, бабуся, удумали, не пустят туда.
— Пустят! — прохрипела торопливо одевающаяся Елизавета. — Как это не пустят, в родную хату?
— Была родной, — сквозь зевоту протянула хозяйка, — говорят, не вернетесь больше…
Старуха замерла на мгновение и с вызовом сказала:
— А хоть и же вернемся… Только родное всегда остается, и в могилу его с собой заберем.
— Зачем вам на том свете черпаки да миски? — хохотнула молодица.
— Разве ж я о черепках речь веду? — обиделась Елизавета и замолчала.
Никакие уговоры не помогли. Такого упрямства даже сама Елизавета за собой не знала. Да и не упрямство это: решила идти — и словно помолодело тело, стало легким и проворным, и сердце отпустило, и вот они, слезы, бегут по дрожащим щекам. Значит, правильно решила! И лишь одна мысль зацепилась — не пустят… Но верить не хотелось: «Как это не пустят, когда там живые твари с голоду мрут? Что у них — сердца нету?..»
Почти бегом добралась до хаты, где жила Марья, заскребла скрюченным пальцем по стеклу. И тут же распахнулись белые занавески и между ними протиснулось маленькое сморщенное личико Марьи, — знать, тоже не спит, сердешная… Елизавета замахала руками, приблизившись к окну вплотную, чтобы Марья разглядела ее. Сморщенное личико округлилось, расправилось и исчезло.
Вскоре скрипнула дверь, и на крыльцо выскользнула сухонькая старушонка, уже одетая.
— Ты куда собралась? — опешила Елизавета.
— Домой хочется, — всхлипнула Марья и прислонилась к косяку.
— А чего ревешь? — заулыбалась Елизавета. — Харчей взяла?
— Взяла…
— Тогда с богом, пошли! — озорно шепнула Елизавета и не перекрестилась.
Глядя на нее выпученными глазами, боязливо опустила руку и Марья.
— На бога надейся, а сам не плошай!.. — и решительно шагнула к калитке.
Шли они больше по ночам, избегая встреч с людьми, напуганные разговорами о том, что в зону никого не пускают — радиация шкодит. Дотошная Марья все спрашивала, что это такое.
— Снайпера того вражеского помнишь?
— Помню.
— Так она снайпер и есть: не видно, не слышно, а человек…
— Нет, пуля есть пуля — от нее рана остается, — не унималась Марья.
— Придешь в село — спросишь! — отрезала Елизавета.
— У кого? — изумилась Марья.
— У этой самой радиации…
Однажды после долгого спора из-за трусихи Марьи подошли они к незнакомому селу. Распахнутые калитки, еле заметно раскачиваясь, зазывали прохожих. Только некому входить… Пусто. Тихо. И страшней всего эти еле заметно раскачивающиеся калитки. Попятилась Елизавета, осеняя село размашистым крестом. Тенью метнулась вслед за нею Марья. И вдруг замычала корова, обиженнопротяжно, просяще… Елизавета споткнулась, замерла. Но мычание не повторилось. Умоляюще взглянула на Марью. Та ткнула пальцем в крайнюю хату.
Пошли в обход. За домом паслась… корова, закутанная в полиэтиленовую пленку, — наружу торчала одна голова. Пленка шуршала при каждом движении, и этот шорох тревожил животное. Буренка мотала головой, била хвостом по бокам и недовольно переступала с ноги на ногу. Рядом на табурете сидела старуха в таком же одеянии, скрестив на груди руки. Елизавета с Марьей растерянно переглянулись. Подошли. Буренка вытянула навстречу длинную черную морду и замычала. Сидевшая старуха не оглянулась, видно, была глуха.
Молча повернули обратно.