Остаток дня просидели в лесу, спиной друг к другу. А повеяло вечерней прохладой, — и разом поднялись с повлажневшей травы. Дорогу Елизавета знала хорошо — шли напрямик, сокращая путь, минуя трассы и грунтовые дороги, оживленные даже в ночное время. Бережно предупреждали друг друга о сучках и корневищах, хотя глаза словно вернули свою прежнюю зоркость и легко отыскивали тропинки между деревьями. Темнота не пугала. Неожиданно Елизавета запела: «Месяц на небе…» Ее дребезжащий шепот вспугнул дрему: щелкнула ветка, прошуршал совсем рядом ежик, тенькнула птица. «Как мы любили…» — подхватила Марья почти девичьим голоском…
К исходу третьего дня, выспавшись на молодых ветвях и уже дожевывая зачерствевший хлеб с желтоватым прошлогодним салом, услышали они приближающиеся шаги. «Ложись!» — властно скомандовала Елизавета и распласталась на земле. Марья, охнув, замерла рядом. Слышалось легкое потрескивание сучьев, шорох прошлогодней листвы — кто-то их заметил и шел к ним. «Ни за что не вернусь, — в отчаянии думала Елизавета, — ночью в село придем, совсем немного осталось… вот беда-то…»
— Хенде хох! — раздался сверху дрожащий от смеха голос.
Елизавета резко повернула голову, отчего позвонки на шее хрустнули, и вместе с болью разлилось по шее и по спине внезапное тепло. Она вновь уткнулась в землю и затихла.
— Да я, кажется, и впрямь напугал вас, — донеслось до Елизаветы сквозь звон в ушах, — вы живы или нет?
Елизавета, скосив глаза на неподвижную Марью, встала на четвереньки, потом на колени. Прямо перед ней стоял высокий седой старик и мял в руках шапку-ушанку.
— А чтоб тебя… — выдохнула она. — Ты откуда взялся, окаянный, прости господи!
— В село ходил…
— И что? — недоверчиво спросила старуха, тормоша Марью.
Старик стал на колени. По щекам Марьи текли слезы. Он помог ей подняться. Елизавета сунула в руки кружку с водой:
— Пей, Марьюшка, пей, сердешная. Тебе, видно, вспомнилось, как ты от немцев убегала?.. Так ведь войны давно нет, Марьюшка.
Марья понимающе кивала. Краска постепенно отливала от ее лица, и только застрявшие между морщинок капельки слез сохраняли какой-то буроватый цвет, возможно, от веснушек, редких, но крупных и заметных.
— Марья до войны еще сиротой осталась, — повернулась Елизавета к старику. — Немцы в селе много хат спалили, Марьину тоже. Повели их на расстрел… Марью ранили тогда, она и притворилась убитой, даже дышать перестала. Немец для верности еще очередь дал и ушел. А Марья ночью ко мне в хату приползла. Вместе Победу встретили…
— Вы уж простите меня, девоньки, — виновато проговорил старик, не поднимаясь с колен, — бес попутал — пошутить решил. Я же не знал, что вы и тележного скрипа боитесь…
— И-и-и, тележного скрипа, — скривилась Елизавета. — Марья потом связной у партизан была. Да ты сам у нее спроси, сколько мы в Припяти фрицев потопили…
— Да что уж там, — махнула Марья. — Тогда война была… А как иначе? Сам-то откуда будешь?
— Из Нагорцев.
— Там тоже, сказывали, страшные бои шли?
— Шли… Я сам не знаю — на фронте был. Но тезка твоя, Марья, Мария Безушко, — может, слышали? Не слышали? Так вот она рассказывала: воды негде было напиться — кровь, ни одного дерева, ни одного дома целого не осталось…
— Война… — вздохнула Марья. — Мне чего страшно-то сейчас: и войны нет, а бездомные — скольких людей этот атом из хат повыгонял… и немцев нет, а ховаємся…
— Беда никогда не приходит одна — все две да три, — поднялся старик.
— С кашлем вприкуску, с перхотой впритруску, — отозвалась наконец Елизавета. — Дочка у меня еще лучше говаривала: шахов много, а мат один… — Сказала и почувствовала, как с новой силой закипает в груди так и не понятая обида, шелестит внутри, как пленка на буренке…
Старик уловил перемену настроения в Елизавете. Молча развязал рюкзак и, порывшись, достал два беленьких платочка.
— Это вам… чтоб зла не держали. — Нахлобучил шапку-ушанку и пошел, на ходу завязывая рюкзак.
— Ав селе-то как? — крикнула вдогонку Елизавета.
Старик остановился. Снова стянул с головы шапку. И не ответил…
Только к утру вышли Елизавета и Марья к дороге, ведущей к родному селу. Присели в кустах, тяжело дыша не то от волнения, не то от усталости. Еще два поворота и… Елизавета достала из кармана платок, подарок старика, и повязала поверх теплого. А Марья улыбнулась, вынула из-за пазухи свой и расстелила на коленях.
— Сроду никто ничего не дарил, а вот на тебе…
— Сватали же тебя — чего не пошла?
— Несуженый кус изо рта валится.
— Вот и нечего тужить о том, что нельзя воротить.