— Да.
— От радиации?
— Я не знаю. Мы ходили с мамой в больницу. (Замолчала. Теребит подол платья).
— И что мама говорила?
— Что… кровь плохая.
— И ты не согласна с мнением мамы?
— Плохая кровь у плохих.
— С чего ты так решила?
— Ну вот говорят: он хорошей крови, а другой — дурной крови.
— Хороших кровей, Наташа, а не крови. Это другое… Это о породе так говорят… А как ты себя сейчас чувствуешь?
— Я все позабываю.
— Не поняла…
— Позабываю про взрыв. Специально позабываю.
— И ничего-ничего не помнишь?
— (После долгого молчания). Помню.
…Мама Наташи стоит у косяка дверей, вытирая концом фартука слезы. Девочка несколько раз оглядывается на нее. Трудно сказать, что чувствует ребенок в эти минуты: лицо напряженное, глаза растерянные — непривычный разговор, долгий и немного безжалостный по отношению к девочке. Но она согласилась на него и отказывается от предложения отдохнуть. Что-то решает Наташа в эти минуты и для себя, что-то осмысливает…
— И ничего-ничего не помнишь?
— (После долгого молчания, после того, как ушла мама, поймав мой просительный взгляд). Помню.
— А мне можешь рассказать о том, что помнишь?
— (Кивает головой). Ночью соседи прибежали. Разбудили. Бабушка с тетей Машей в коридоре разговаривала. Потом бабуля не спала долго. Охала. И я не спала. То есть спала понарошке. Глаза не открывала, но слушала, как она охает.
— А еще что помнишь?
— Радио как закричит… Днем уже. Ночью бабуля его на всю громкость включила.
— О чем же радио закричало?
— Собирайтесь в эвакуацию.
— Ты боялась?
— Сначала нет. Я ничего не могла понять, а бабушка сердитая была. Бегала по комнате и плакала. Когда на автобусе поехали, я стала бояться.
— Ты плакала?
— Нет. Я думала.
— О чем?
— О приятном.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, приятное, конечно. О маме думала, о папе, о братике.
— А люди плакали?
— Да. Взрослые всегда плачут.
— ?
— У них нервы потрепанные.
— А у детей нервы крепкие?
— (Пожимает плечами). Дети же только играют. У них все понарошке. И дочки-матери понарошке, и школа понарошке, и магазин…
— А взрослые не играют?
— Играют. В карты, в домино, в шахматы.
— И ты считаешь, что у взрослых все всерьез, что они никогда ничего не делают понарошке?
— Не все. Когда детей ругают или научают.
— Шутят…
— (Задумалась. Улыбается). Командовают. Они любят командовать.
— А чему тебя бабушка научала во время эвакуации?
— В песке не играй. Никуда не ходи.
— Командовала понарошке?
— Нет. Она старенькая и боялась. Все про ужасы говорили: ужас, ужас!
— И что ты делала в те дни?
— Что делала… На лавочке сидела. На куриц смотрела. Они все равно в песке рылись. И в ляпки с детьми играла.
— С какими?
— (Недоуменно смотрит на меня). С припятскими, конечно.
— И все?
— Еще хотела и хотела домой.
— Тебе не нравилось в деревне?
— Все боялись радиации. Были одни мамы с детьми. А папы у всех уехали на станцию с бедой воевать. Игрушек никаких не было — все в Припяти остались… Потом жара напустилась.
— А бабушка чем занималась?
— Книгу читала на лавочке.
— Какую книгу?
— Толстую и зеленую.
— Про аварию на станции тебе бабушка рассказала?
— И бабушка. И ребята. У Олега папа герой. Он смелость совершил.
— Проявил.
— И у Толика герой. Толик хотел на станцию убежать. К отцу.
— Зачем?
— Помогать. И за подвигом, конечно.
— Свой подвиг Толик еще успеет совершить, только был бы он трудовым… А папами многие ребята могут гордиться: жизни не пожалели, здоровья не пожалели, чтобы других спасти. Самые трудные часы после аварии достались именно припятским папам…
— Ав магазине одна тетенька кричала, что плевали на атом, он и взорвался.
— Кто плевал, Наташа?
— Не знаю. Кто работал на станции. Кто-то.
— Кто-то плевал… И не только на станции… Я не могу тебе всего объяснить, не сумею, Наташа. Легче говорить о том, что было после: если бы сотни припятских пап не бросились в ту ночь, в ночь аварии, к разрушенному реактору и не сделали все от них зависящее, беда могла быть в сотни раз страшнее…
Наташа не задавала мне вопроса, и все же был вопрос в этом «кто-то». Вопрос вины. Самый больной из всех существующих на земле вопросов. Самый безответный. Но именно девочка и подсказала путь к нему: несправедливо считать виновным каждого, кто работал на ЧАЭС до аварии, забывая при этом, что именно большинство из тех, кто работал на ЧАЭС до аварии, добровольно принесли себя в жертву, оставаясь в зоне и год, и полтора, и два… Ценою жизни и здоровья искуплена вина. Смерть уравняла и правых и неправых, и вряд ли у кого повернется язык утверждать обратное. Но была ли вина? Была…