Автобус подрулил к танцплощадке. В новеньких корпусах горел свет. На желтеньком песочке — рукотворные горы ботинок под полиэтиленом: вахтовики переобувались ежедневно. Поливальная машина тщательно мыла асфальтированные дорожки. Из столовой вместе с ароматными запахами — обслуживание ресторанное! — доносился стук ложек. Со стендов удивленно смотрели крокодил Гена, Чебурашка, Винни-Пух… Всюду сидели и стояли такие же, как мы теперь, белые люди — больше мужчины, изредка — женщины. О дискотеке знали заранее и ждали. К нам подходили запросто, здоровались, называя на «ты». Здесь так принято. Здесь другие отношения. Здесь — все! — другое, опровергающее и разрушающее привычные догмы и каноны «мирной» жизни за зоной, хотя это другое — тоже жизнь, и не перевернутая, а единственно возможная в сложившихся обстоятельствах, добытая печальным опытом и прозрением души. Я давно забыла о своем разочаровании, жадно вглядываясь в особых людей, — таких лиц я еще не знала… Все казалось необычным, очень правильным и непорочным, почти фантастическим, как перед чудом… И оно действительно свершилось для меня: встреча с другом. Мы не виделись три месяца, а передо мной стоял совсем другой Павлюк: пунктирная улыбка с трудом разжимала бесцветные губы, оставляя глаза неподвижными и разжиженными, отчего лицо приобрело какое-то новое, непривычное выражение. Оно было неприятным и в то же время вызывало чувство жалости и неловкости. Я потом скажу ему об этом…
— Вначале, в мае-июне, со станции возвращались без улыбок. Даже таких, как теперь, не было… Жара. Духота невыносимая — все окна закупорены. Работали в очках, респираторах и засупоненных костюмах. Тяжелые условия, тяжелая работа. И все неузнаваемо: развалено, разбросано, искорежено, перед входом на АЭС образовалось болото, грязь, как сметана, — делали заградительную стенку. Но страшнее всего неопределенность… С первого дня эвакуации и по сегодняшний день — неопределенность. И еще долго — неопределенность, во всем… Нас эвакуировали в Бобер. Дом маленький, там своя семья — некуда лечь, нечем укрыться. Поехали к матери в Романовку. В поезде встретился с братом, зашел с семьей в наш вагон. Приехали. И стали ждать. Радио молчит. Телевизор беспечен. А сердце тревожится. Поехали к начальнику гражданской обороны Дзержинского района. Он дозвонился в наш горком в Полесском. Отвечают: пусть едут в свои организации и там решают. Приехали. В Полесском безвластие. Всем дают открепление — и езжайте, куда хотите. И подпись: Брюханов! А куда с этой филькиной грамотой?! Поистине чудеса в решете: дыр много, а вылезть некуда. Вернулись к матери. И опять ждем. Заболела жена. Потом дочь — температура высокая, сыпь, лимфоузлы увеличены. Вот тут-то и я прозрел: надо быть там, это серьезно и надолго… И с десятого июня по двадцать пятое июля безвылазно работал то в Иловнице, то в Чернобыле, то на станции… Результаты же пока минимальны: мы привыкли — шапками закидаем, а здесь не шапки, а головы нужны. И много-много рук. И средств…
Из письма:
«…Те, кто уехал в другие города и уже оклемался, видят свою перспективу, строят житейские планы. А те, кто работает ТАМ, даже не знают, что будет завтра. В прямом смысле слова. Информации почти никакой. Правдивой и того меньше. По-прежнему угнетает несправедливость. По-прежнему организованный беспорядок».
— Живем одним днем. И лучше всего дело делать, быть со своими, — продолжает Василий. — Вот и делали свою работу, у кого было дело. А у кого не было, ждали зарплату сидя. Да и теперь так… Может быть, «сидячие» и краше улыбаются, не приглядывался.
Только сейчас я заметила, что вокруг собралось множество людей. Они сидели тесным белым кругом на низеньких скамеечках вокруг танцплощадки. Мелькнула бредовая идея: заставить всех улыбаться…
Заиграла музыка. На экране поплыли кадры нашего фильма о Припяти двухлетней давности (я писала сценарий, а Михаилы — Бадаев и Назаренко — снимали) — теперь это исторический документ, аргумент за — созидание, за — красоту, за — милосердие, за — улыбку мыслящих, чувствующих, живущих не единым днем и даже не единым веком, а прошлым, настоящим и будущим в нерасторжимом единстве. Сколько раз мы смотрели его «до»? Пять, десять… И уже не раз «после». А все, как впервые, сейчас: встает солнце! поет на чьем-то балконе, взлетев на перила, разноцветный петух! дрожит на розах роса! спешат к автобусным остановкам — с улыбками! — припятчане… Утро молодого города. Бывшего.