…Людмила порылась в сумочке и достала справку со штампом Полесской центральной райбольницы и тремя ничего не значащими словами: радиационной опасности нет. Такие справки выдавали на улице, рядом с больницей. Всем.
Вошла в номер. Не зажигая света, опустилась на стул.
— Переодеться было не во что, все грязное. Давай стирать. Развесила по номеру все, что на мне было. Все делала машинально. Потом включила горячий душ и встала под струю воды. Сколько так простояла — не помню. Долго, очень долго. Прямо передо мной зеркало. Я его раньше как-то не замечала. Выключила, наконец, воду и замерла… Может, кому-то это покажется незначительным, смешным, пошлым… Меня буквально потряс контраст: еще девичье тело и лицо старухи! Я даже не могла сразу вспомнить, сколько же мне лет… Уголки губ опущены, кожа сморщилась, посерела. И чужие остекленевшие глаза. Мне стало страшно: как жить с таким лицом?! Долго не могла уснуть. А в голове опять какие-то странные строки: разрушается душа — изгоняется вечность…
…Двое суток не выходила Людмила из номера — куртка и брюки сохли медленно. Но чувства голода не было. Босая ходила от стены к стене, беззвучно шевеля губами. Она никогда не писала стихов, даже читала редко и не знала, как отнестись к тому, что рождалось из глубины самого горя. «Тяжелая длань времени опускается сверху — благословляющий жест, а я врастаю в землю и сгибаюсь под этой нечеловеческой тяжестью — и разрушается душа — изгоняется вечность… Вечность зависит от меня, а я от времени. И все гибнет от этой зависимости разобщенных, разобщенности зависимых. А растерянная длань времени пытается нащупать опору там, где уже черная дыра — вечная».
— Такие были мысли. Вселенские. При полной бесчувственности — какая-то окаменелость. Авария застала врасплох душу — вот что прискорбнее всего. Все было везде хорошо и лучше некуда. Душу обманули. Теперь я знаю, что аварии на предприятиях, железных дорогах нередки. Неожиданное прозрение. С ним трудно справиться. Орать хочется: только не лгите больше! Не калечьте душу, она и так инвалид. Порой умираю от ненависти, порой умираю от любви… Итоги прозрения. Я ведь действительно жила в себе, ничего не хотела замечать. Вот и приобрела остекленевшие глаза — никакие очки не нужны.
В первые дни после аварии отказала память. Никак не могла запомнить, в каком крыле гостиницы мой номер. Как нарочно, шла постоянно в другую сторону. Дежурная возвращала — запомнила меня. Однажды слышу, как она кому-то говорит тихонько: «Сумасшедшая из Чернобыля». Вот так-то. А реакции мои действительно были ненормальными с точки зрения здравого человека.
…Дневной Крещатик поразил ее еще больше: яркие краски встречной толпы, вечный праздник магнитофонов на груди женоподобных юношей, обрывки разговоров о покупках, спектаклях, встречах… Людмила помнила другую толпу — бело-зеленую, молчаливую, беззащитную. Толпу в Полесском.
Сторонилась. Нарядные веселые люди вызывали приступы раздражения и злости, заканчивающиеся слезами. На нее оглядывались. Прижимали к обочине. Она оступалась, вздрагивала и отодвигалась подальше. И вновь бескровные губы шептали: «Кровь онемела в жилах, завязанных словно на память в узы-узлы. Сердце бесполое тело тащит. И тень, как без нитки клубочек, катится рядом — вперед не решаясь. Может, дойдем, доплутаєм до края… Все-таки край — это лучше обочин».
— Я поселилась в Ирпене. На даче. У знакомых. Каждое утро выходила в сад и боялась сойти с ума от остроты взгляда и ощущений. Глаза замечали каждую травинку, каждого жучка, каждый сучок. Метаморфоза.
Задыхалась от свежего воздуха, но привкус железа не исчезал. Даже воздух раздражал истерзанное кашлем горло.
Мир раскололся: одна его половина была там, в зоне, другая здесь, в саду. А посередине Киев, насильственно и привычно соединяющий эти половины. Я же была везде и — нигде. У меня было прошлое — и словно не было его, потому что я вне настоящего. И все же я серьезная улика настоящего… Поэтому нежелательная.
Как относились к аварии люди? Охали, ахали — боялись. Сочувствовали. Но, нашей боли не испытав, не могли и постичь ее. Задавали вопросы мне, жалели меня и меня же боялись. Выводили меня за черту своей привычной жизни. Я здесь лишняя, потому что вношу дисгармонию. И не только в их жизнь, но и в окружающую красоту. Закон курятника по отношению к гадкому утенку. Я много думала об этом. Мне легко об этом говорить. Самое страшное, что люди свыклись со своим тихим существованием. И ничего не хотят менять. Ничего не хотят знать о трагедиях прошлого, чтобы ничего не менять. Тем более боятся прикасаться к трагедии настоящего, судьбой прикасаться. Не все, конечно. И все же, все же… Они заставляют себя верить только в то, что показывают по телевизору. Заглянуть за экран — растревожиться. Им этого не надо. Своих частных проблем хватает.