— Хотя это фильм вопросов — ответы в каждом из нас, мне кажется, что это фильм для меня. Он все почти, почти все расставил во мне по своим местам. К «жертвоприношению» нужно быть готовым: способным на жертву во имя гармонии. Это мой фильм, моя тайна.
Сколько людей принесли себя в жертву после аварии, а что изменилось? Что изменилось на станции, в людях, для людей? Еще больший хаос… Ложь правит миром. Ложь и лицемерие. Если бы хоть что-то изменилось, я бы поверила. Ничего. Посылающие на смерть здравствуют, защищенные ложью.
Сначала было Слово… Но мы не договарием — какое! Можно пренебречь словом, нельзя — тайной.
…Щеки Елены покрылись горячечными пятнами. Она пересказывает не только фильм, но и свои мысли, давние и новые. Ее взволновало и то, что маленький мальчик оказался к высшей тайне ближе, чем взрослые. Отец рассказал сыну легенду о сухом дереве, которое вновь ожило и пустило корни, потому что человек, превозмогая и трудности пути, и свои слабости, носил воду и поливал его — принес себя в жертву. И был вознагражден: дерево зацвело. Только орошенный высшим смыслом разум способен не только сберечь живое, но и оживить мертвое. Отец и сын садят в землю сухое дерево. Мальчик готов к высшей жертве, осмысленной и освященной тайной — горней.
Мальчик похож на своего о та, он — слово отца. Но этого мало. Сначала было слово… А значит, чтобы изменился мир, мальчик должен стать Словом Отца. От вещей видимых и все же несовершенных нужно идти к вещам невидимым, высшим — к Духу. Только на этом пути возможно дело, которое изменит и человека, и жизнь.
— А у меня три мальчика. Три! К какой жертве готовить их?
Да, да, да. Человек никогда не станет счастливым, если совесть его проснется. Значит, то же вечное страдание, та же вечная мука… Но ведь на пути дела! На пути к Духу! Жертвоприношение вознаградится!
Бред, да?! Бред?! А что истинно? Во что мне сегодня верить? После атомной микрокатастрофы, репетиции апокалипсиса. В то, что наука требует жертв?! В этот цинизм? В эту ложь? Да, я сама всю жизнь лгу: себе, детям, людям. Вынуждена лгать. Ну, может потому, что сама я никудышняя… Может. Но я ханжа, как тысячи других. Я притворщица, как миллионы других. Не могу больше! И не могу больше молиться идолам на час. Я хочу иметь вечного идола, вечный смысл!
…Елена перешла на другую работу, монотонную и монолюдную. Ее никто не удерживал, ни о чем не спрашивал.
Однажды она нарядила детей и повела в церковь…
— Да, окрестила! Всех троих. Старшего на фильм сводила. Он меня любит — он понял меня. И в доме у нас был праздник. И я им читала наизусть: «…И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горькими… Четвертый ангел вострубил, и поражена была третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их и третья часть дня не светла была, так, как и ночи…» В этом — тоже моя правота! Но главное — меня отпустило: а вдруг и правда защитит их в жизни сверхчеловеческая сила?.. На человеческую у меня надежд почти не осталось. И не судите меня — да не судимы будете. У каждого есть право на свой путь к истине. Нужно во что-то верить.
На станции время от времени появляется женщина. Она подходит к памятной плите и кладет цветы. Ее никто не тревожит. Ее горе свято. Но его разделяют все, кто был причастен к жертвоприношению. Она уже не плачет — она помнит.
Он приказал ждать…
«Природа, я твой дикий зверь».
А может быть, это душа моя блуждает в образе колли на обожженных лапах?..
…Ее не тронули. Возможно, еще и потому, что была она красива той особой собачьей красотой, за которой — не только порода и безупречный окрас, но и мудрость одаренной от природы и грация уже рожавшей суки, чуткость внезапного одиночества и благородство скорби. Не поднималась рука накинуть проволочную удавку и остановить немое вопрошание глаз… Не поднимала рука затаившуюся в стволе маленькую пулю — так тяжела была пуля перед черной мишенью блестящего зрачка… Не принимала рука протестующего жеста, хотя сам вид ее был укором. И все же встречаться с колли было тяжело. Стыдливо клали кусок колбасы или сыра и спешили прочь. Или обходили стороной. Или закрывали лицо руками. Или не поднимали головы.