— Я и забыл, что ты должен прийти. Выйди на минуточку…
Генка, вконец растерявшись, резко захлопнул дверь и прислонился к косяку. С дедом у него были давние дружеские отношения — доверительные и прочные. Но он и любил старика, во многом заменившего ему вечно занятого отца. Увиденное встревожило, придавило. Казалось, минула вечность, пока дед вспомнил о нем, хотя прошло две-три минуты.
— Заходи, внук. — Голос был спокойный и ласковый. Как прежде. Как обычно.
Генка вошел. Старик сидел в прежней позе, но лицо его, осунувшееся и затвердевшее, было сухим. Только красные пятна на лбу и на носу выдавали недавнее волнение.
— Садись, — кивнул дед. — То, что ты видел мои слезы, наверно, плохо. Но то, что я плакал на восьмом десятке лет, впервые в жизни, запомни до конца дней своих.
— Но что случилось? — встревоженно повторил Генка свой вопрос.
— Встретил я сегодня Тимофеича, друга своего фронтового. Вместе и партизанили. Поведал Тимофеич, что сносят наши хаты — не поддаются дезактивации.
— Это и все? — облегченно вздохнул Генка. — Так ведь в Киеве, дед, гораздо лучше.
Дед побагровел.
— Жернова говорят: в Киеве лучше, а ступа говорит: что тут, что там. Ты родился в казенном доме, вырос в казенной квартире. А нашу хату мой отец строил, на месте старой хаты — дедовой. Всю жизнь строил. Все, что зарабатывал, шло на постройку. Для детей строил. Я в этой хате и родился, там мой пупок резан…
— Чего же теперь жалеть, если вернуться в свою хату ты уже никогда не сможешь? — перебил внук.
— Вот я и думаю: не понять тебе… Два брата родные, и оба Иваныча, да один Дон, а другой Шат.
— Это как понимать?
— А так: один дельный, а другой шатун. Дон и Шат — две реки, обе из Иван-озера текут.
Я корнями врос в свою землю, мне другой — лучшей — не надобно… Вернуться не смогу, когда хаты не будет. Не к чему будет даже мысленно воротиться.
— Но память же твою никто не разрушит.
— Память действительно только смерть разрушает. Всего человека, со всеми потрохами, разрушает, не только память. Только это другое: без корня и полынь не растет.
Когда мертвых живые хоронят, — это естественно… А когда хаты хоронят, живые хаты, — это как для живого, а?
— При чем здесь похороны? Ты что, дед? — опять перебил Генка.
— Думаешь: рехнулся старик. Здоров! Здоровее, чем был. Ты вслушайся в то, что я говорю, в смысл вникни. Не скользи по словам, не соскальзывай, — обиделся старик. — В войну немец наши города и села рушил. Враг — он и есть враг. Тем более Гитлером вскормленный: сын в отца, отец во пса, а все в бешеную собаку. Догда для нас как клятва звучали слова: с родной земли — умри, не сходи! Только я эти слова еще раньше от деда слыхал: с родительской земли — умри, не сходи! А дед от своего деда… На Горынь-реке за родительскую землю дрался еще богатырь Добрынюшка со Змеем Горы-нычем. Может, и от него пошли эти слова?.. С ними я рос, поэтому и в сорок первом повторил их привычно-праведно. Кого же мне сегодня врагом считать: из хаты выгнали, хату собираются стереть с лица земли… А ведь я за эту хату кровь проливал. Какие здесь бои страшные шли! В Припяти вода так с кровью перемешалась, что напиться нельзя было.
— Но ведь понять можно, дед: экстремальная ситуация, крупнейшая авария…
— Нельзя понять! — взорвался старик. — Эстре-мальная ситуация… Почему она возникла-то, а? Случайность? Нет, дорогой внучек, не случайность. Медленно лишали жизнь устья, а лишили-такч, как лишили устья и Припять. Теперь вместо него рукотворное Киевское море. Вместо лугов и лесов — Чернобыльская атомная. А кто спросил полещуков, хозяев Полесья, хотят ли они этого прогресса на авось? Никто не спрашивал. За светом торопились, на ум поскупились, на сердце обленились, — вот и вышла тьма-тьмущая. Теперь спохватились: проект плох, реактор плох, работник плох. Только запоздала эта правда-то. Нет, внук, понять такое — значит, второй раз оправдать.
— Почему второй? — осторожно спросил Генка.
— Не годится наша земелька под атомные. Заповедная она. Потому и природа здесь особенная — чуткая, диковатая, девственная. Разве можно красоту губить? Сколько живой земли под водохранилище ушло!.. Обмелела Уша, а ведь какая полноводная была — я помню. На моих глазах Припять с места на место перебрасывали, в новые берега загоняли. Лучше стала река? Заилилась, рыба ушла, безлесные берега тоскою дышат… А сколько озер погибло! Уток всегда в этих краях было видимо-невидимо. А где они сейчас, почему стороной облетают, гнезда свои бросили?
Ты вот спрашиваешь: почему второй раз? А ты вспомни, как разрушали села и переселяли стариков в город. Что сулили? Лучшую жизнь. И уговорами, и силой переселяли, обещая уют и праздность: вода — в кране, из живности — один, кот, поле — футбольное, сиди на скамеечке да смотри, как мяч гоняют. Прижились? Стала жизнь лучше? Да они нам, оставшимся в своих хатах, черной завистью завидовали. Каждый день тянулись друг за другом из города в село, к разрушенным очагам своим. Но все же мало-помалу пообвыклись. А теперь их второй раз переселили, тоже в новые дома и тоже с обещанием лучшей жизни. Только не поверят…