— Ну это же смешно, дед. «Где живешь, кулик?» — «На болоте». — «Иди к нам в поле!» — «Не пойду, там сухо».
— Старики-кулики для тебя смешны, потому что ты еще ничего и никого не терял. А может, и не любил… Только не любя малого — не полюбишь и большого. Почему рак криво ступает? Потому, что иначе не знает. От рождения иначе не умеет. Вот это и страшно: каков корень — таков и отпрыск. Подгнивают или подрезаются корни — и ноги в коленках подгибаются, душа разрушается. А с такими ногами и такой душой человек не справится ни со станком, ни с электростанцией, ни с самой жизнью. Перестает любить и людей, и землю. Отрекается от своей хаты, от своего села, от своей престарелой матери ради уюта и праздности. А после такого страшного отречения всего один шаг до предательства.
Помнишь крестообразную сосну, на которой фашисты партизан вешали? Только и распятые не отрекались они от родины, от имени своего, данного отцом и матерью. Разве могли они предположить, что их дети и внуки профукают и захоронят окупленную ценой жизни землю? На поле боя вырос город, на поле боя выросла атомная. Как оправдаемся, Генка?!
— Я понимаю, дед, твою боль. Но что же делать?
— Конечно, если за шкурой ума нет, так к шкуре не пришьешь… Но неужели, Генка, так и будем хоронить хаты, переселяться с одного клочка земли на другой?
— Не будем, дед! Многие страны уже отказались от строительства атомных…
— Отказались, говоришь, — перебил дед, — а бомбы начиняют, как колбасы, впрок. Зачем? Тоже не помнят, что земля одна, воздух один. Разве возможна жизнь после атомной войны? Разве можно будет возродить мертвую землю? Зачем человеку руки? Чтобы работать на земле. А если вырвут руки из земли и испепелят землю, куда денут их, свои праздные ненужные руки?.. Хаты нет, земли нет, отчего края нет… А прозябать и без рук можно. Одним бы глазком взглянуть. В последний раз. Про-сгиться бы… За хатами, совсем рядом, и кладбище. Тоже, наверно, сравняют с землей?..
— Так давай, дед, поедем! — вскочил Генка, осененный дерзкой мыслью. Ему хотелось броситься к старику, обнять, уткнуться в его жесткое израненное плечо, сжать в своих гладких руках узловатые дедовы. Но он боялся насмешки: старик не признавал телячьих восторгов.
— Что… Что ты сказал, Генка?
— Давай поедем!
— Дорогой ты мой! — задохнулся от волнения старик. — А и впрямь… Я ведь и сам об этом думал. Мы и спрашивать никого не будем. Я же старый разведчик — все кордоны минуем, все посты пройдем, из любой западни выберемся. — Он легко поднялся, только затрещали, как сухие сучья, измученные полиартритом ноги. — Потрещите, потрещите! На святое дело идем. — Лицо его побледнело, подрагивали чуткие ноздри. — Только бы взглянуть, в последний раз. Проститься. Может, и с жизнью… — Он положил тяжелые руки на плечи внука, придавил, словно проверяя на крепость, заглянул в глаза. Генка дрогнул: глаза деда, мутноватые, с красными прожилками и жестким, лихорадочно блестевшим черным зрачком, казались глазами пророка, прощающегося с миром.
— Брось, дед, паниковать, — бодрясь, произнес Генка, — рано тебе с жизнью прощаться. Ты еще ей ой как нужен со своим умом. Когда поедем?
— Сейчас, Генка, сейчас!
— А что отцу с матерью скажем? Правду нельзя: мать умрет…
— А мы правду напишем: уехали к Тимофеичу в Мироновку на три дня. Они его знают. А на обратном пути мы и завернем к моему другу на часок-другой, он будет рад.
— На денек-другой.
— Как получится, Генка, как получится…
Они поспели вовремя… Рядом с дедовой хатой уже был вырыт котлован — огромная, наспех сработанная яма с неровными краями.
— Персональная могила — и на том спасибо, — крякнул дед.
Они сидели неподалеку, в зарослях кустарника, измученные дорогой и переживаниями. Руки деда скребли уже промерзшую землю. Сдерживаемое дыхание казалось еще тяжелей.
По дороге, тарахтя и пофыркивая, полз бульдозер.
— Вот и могильщик хат, — сказал старик, не отрывая глаз от машины. — Трудная у него работенка…
Бульдозерист, небритый, заросший трехдневной щетиной, казался угрюмым. Генка, глянув на деда, порадовался в душе: «Хорошо, что не ухарь, не весельчак… этот бульдозерист».