Бульдозер подъехал к хате. Остановился. Словно прислушиваясь, — даже стук мотора стал мягче, — нос уперся в фундамент. Он дрожал от натуги всем корпусом, но старая дедова хата стояла. Только жалобно-испуганно отзывались стекла.
— Я же говорил: крепки корни, — с гордостью взглянул старик на внука. — В землю вросла не фундаментом, а корнями.
Генке хотелось плакать. Нет, не столько дедову хату, сколько его самого было жаль юноше. Может быть, впервые понял он деда с его вечными, казавшимися смешными, разговорами о корнях. Из этой земли, в этой хате выросла и дедова душа — гордая, щедрая, милосердная и чуткая. Защищая от врага свою малую родину, защищал дед и свою душу. Он и сейчас спасает ее, а может быть, заодно и душу внука.
В эти трагические минуты прощания старик казался беспомощным. Но не обида дрожала на его сморщенных щеках, а великая скорбь. Как и подобает при прощании с близкими… Дед сострадал хате, как может сострадать только человек, проживший долгую и трудную жизнь мудрецом и простаком. Человек, для которого огромный дом, именуемый отечеством, не на словах, а на деле начинался с этой отеческой хаты. И было в этом немом сострадании больше патриотизма, чем даже в мудрых дедовых словах, сказанных накануне.
Бульдозер, словно осознав свою несостоятельность перед тайной глубинной связи старой хаты и земли, задрал нос повыше и ткнулся в стену. Обветшалые бревна затрещали — или это крякнула от внезапной боли дедова душа?
Отъехав на несколько метров назад, бульдозер с воинственно поднятым носом вновь ринулся вперед — на штурм, на таран. Удар был сильным, но глухим. Хата, затрещав по швам, стала медленно клониться на бок. Дед отвернулся. Его плечи вздрагивали. Генка давился слезами. Ему хотелось вскочить, броситься под нож бульдозера, прикрывая собой хату. Но старик, словно угадав мысли внука, глухо обронил:
— Сиди.
А хата все падала и падала… Казалось, этой медленной агонии не будет конца… Но стоило Генке на секунду прикрыть глаза, как рев бульдозера стих. Генка открыл глаза и вздрогнул: посреди груды бревен простирала в небо руку-трубу уцелевшая печь, бурая пылевая туча металась из стороны в сторону, разбрызгивая сажу и осколки штукатурки.
Бульдозер, зачихав, взревел и попятился.
Когда осела пыль, водитель вновь запустил мотор. Бульдозер лениво стал спихивать разрушенную постройку в яму, а потом, так же привычно-равнодушно, засыпать ее землей.
Вновь стих рев мотора. Бульдозерист грузно спрыгнул на землю и воткнул в свежий холм жестяной знак.
— Все верно, — сказал дед, поднимаясь. — Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Афет власть имеет, а смерть всем владеет.
Исповедь плохого человека
Я человек плохой. Признаю и признаюсь… Нет, я не убью, не украду, не обругаю. Человек все же. И это нормально. Обыкновенно. Я по сути плох. Оттого и терплю все. И все стерплю, лишь бы не раздавили. С одного боку поглядеть: ни у кого нет права на мою жизнь. А с другого поглядеть: у меня самого меньше всего таких прав… От всего и всех завишу: от погоды, от звезд, от луны, от начальников, замов, бухгалтера, нормировщицы. Все на земле со всем связано. Чем — не знаю. И нельзя эту связь рвать насильственно. Вот отсюда и философия моя темная: раз родился на свет, плохой или хороший, должен положенное прожить. А как жизнь складывается — это уже другой вопрос…
После аварии такая поговорка возродилась: кому — война, кому — мать родна. По всяким причинам… Я себя тоже к тем отношу, для кого мать. В большей мере мать. Для меня лично. Не аварии я рад, а нескольким квадратным метрам под крышей. Месту рад в доме человеческом. А сердце у меня не из бетона, хоть и кидал бетон полжизни. Жалко людей. И птиц, и рыб. И зверя в лесу. И дерево на земле. И саму землю.
Вот я почти до пятидесяти дожил. И никогда до аварии не имел ни кола, ни двора. Даже имя у меня подходящее: Ни-кола-й.
Рос в семье, где семеро по лавкам.
Кто-то где-то музыке учился. С писателями запросто толковал. В театры хаживал. На юге отдыхал. А то и за бугор подавался для расширения кругозора. А моя дорога была от лопуха до лопуха. В латаных штанах. И с кличкой вместо имени.
Конечно, в школе и я учился. Только учителя мои и сами неученые были. Дальше книжки — не видели, больше — не знали. Не обо мне была их забота — о хлебе насущном. Книжки школьные я все перечитал. В них про все говорится и как бы ни о чем. Все в них врозь: народы и цари, войны и люди, земля и небо. Вещи, явления, люди — врозь. И получается рознь… Жизни не получается. Смысла ее не видно. Словно не про нас сказ. И нету ответов для человека. Одни загадки. Порой и умирает человек, не разгадав их.