Дошла очередь и до нас. Приняли радушно: усадили за стол, угощали молоком. Вдова с престарелой матерью расспрашивали нас об аварии, рассказывали о себе, беспокоясь, не привезли ли мы с собой эту неслыханную заразу — радиацию, и что она представляет, и как от нее спасаться. Мы успокаивали их, делились скудными познаниями, почерпнутыми в основном из книг и фильмов о трагедии Хиросимы и Нагасаки, и чувствовали, что нам не верят: Хиросима — это далеко, это чужое, а кто может знать правду о чужом… Они и о Припяти ничего не слышали, атомной электростанции никогда не видели — полещуки. Больше успокаивало наше желание помыться — нагрели ведро воды, дали тазик. Мылись мы во дворе, постукивая зубами от ночной прохлады…
В эту ночь заснуть так и не удалось. Вспомнилась последняя встреча с друзьями 26 апреля.
«Лариса услышала взрывы, встала, подошла к окошку, — рассказывал Василий Павлюк. — Разбудила меня. Я знал о планово-предупредительном ремонте на четвертом энергоблоке и сначала не поверил ей, что горит, что от блока поплыла, «растекаясь по всему небу», черная туча. Подумалось: женская фантазия. Но уже через несколько минут шум за окнами усилился: переговаривались, вернее, кричали, перекрикивались через мегафоны милиционеры и пожарные, урчали машины, трещали мотоциклы. Вскочил… От атомной станции плыл черный дым, сквозь который пробивались редкие языки пламени. Значит, что-то горит, значит, полетела наша премия… С трудом дождались утра. Пришел брат, пошли на разведку. Подходим к больнице, смотрим — Люда Приходько идет, держась за забор. Подумалось: неужели пьяная? Вроде на нее непохоже. Подошли. Оказалось, что она лежала в хирургическом отделении, только вчера ей сделали операцию, а утром пришел врач и сообщил об аварии. Больные забеспокоились, а услышав об эвакуации — и того больше. Врач говорит, что тот, кто может идти, считается выписанным, машин нет — все на блоке. А как ей сказать, что не может, когда дома дочь ждет… Пошла. Часа за полтора мы ее довели до дому. Только тогда дошло, что дело очень серьезное: раз говорят об эвакуации, значит, поврежден реактор…
Тогда, 26 апреля, мы долго спорили об эвакуации, пытаясь угадать сроки: от двух недель до трех месяцев максимум! Подшучивали над Ларисой, готовящейся к родам: в поле, в поле, голубушка, по-крестьянски — будем возвращаться к предкам, от цивилизации к природе… И она смеялась, но глаза оставались неподвижными — помнила прошедшую ночь и плывущую тучу…»
И вот сейчас, оставшись одна, без друзей, я восстанавливаю в памяти наш разговор, вспоминаю шутки, жесты, выражения лиц, словно пытаюсь склеить расколотый взрывом привычный мир, устоявшийся быт, наконец, себя, раздерганную ворохом чувств и мыслей в этот неестественный день. Где они сейчас — Лариса и Василий, Светлана и Петр? И что несла в своем черном чреве та туча над городом? Конечно, доза облучения космонавтов может достигать в год ста рентгенов, но космонавты — люди особенные, подготовленные и к перегрузкам, и к дозам. Простой смертный тоже в какой-то степени подготовлен цивилизацией и атомными, но кто даст гарантию, что последствий не будет, что у Ларисы родится здоровый ребенок, что радиоактивные изотопы, накапливаясь в организме, не станут источниками внутреннего облучения… Мы разучились думать, привыкнув знать, — зная об излучении, не додумались даже закрыть форточки, уберечь детей от улицы. Разучились помнить о чужой Хиросиме как об общей беде, о своей боли — и вот сейчас гадаем о туче, гадаем о туче. Было свечение — не было вспышки. Это главное. Но был город — и нет города: какая Припять без нас — зияющая пустотой дыра. После тучи. Совсем не грибовидной тучи. Как жаль, что Лариса смогла все это увидеть из окна… Довелось увидеть… Пустой город — как черная дыра, черная дыра вселенной. Еще одна…
Потянулись безликие, скомканные неопределенностью и безделием дни. Никто не мог сказать, что будет дальше. По утрам шли к медпункту пить йод. Затем вставали в очередь в продовольственном магазине. Это стояние стало своего рода обрядом, единственным развлечением, совмещающим полезное занятие с потребностью в общении. Здесь знакомились. Здесь делились новостями и деньгами, бедами и тревогами. А после толпились на площади около клуба…
Время, казалось, выдохлось, перешло с бега на ходьбу, а потом просто застыло над этой землей, потеряв след. И только природа, не нарушая ритма смены дня и ночи, напоминала о существовании времени. Только природа. Бесполезное время воспринималось как вечность — непосильное для души бремя. Мужчины уехали в Припять насыпать песком мешки. Некоторые стали устраиваться на работу в колхозе.