— Эрта, останься. Там, куда мы идем, меня могут убить. Я могу не смочь защитить тебя. Я не хочу, чтобы тебя убили. Останься здесь. Я доставлю Ульрике домой сам. Обещаю тебе.
И он приложил руку к груди, как бы клянясь в этом.
Девушка смотрела на него. Ее глаза так красиво блестели в свете луны, отливая янтарными бликами, а ее волосы совсем не стали серыми ночью, они стали мерцающими. Звездная фея — подумал он. Он гадал, увидит ли он ее наяву когда-нибудь еще. Поцелует ли он ее когда-нибудь… Она ответила ему:
— Ульрих, я понимаю. Ты не хочешь, чтобы я шла с тобой. Я буду здесь.
— ?????? — тихо добавила она и сжала его руку в своих ладонях.
Но, он ее не понял.
Еще раз жадно осмотрев ее с головы до ног и запоминая ее, он повел Грома по дороге к замку. Он чувствовал, что она стоит на дороге, не двигаясь, и смотрит на него. Но, он не оборачивался. Ему надо было выполнить обещание и решить проблему.
Замок не спал. Везде горели факелы, во дворе было много народа. Пройдя через ворота, он сжал рукоять меча, еще не зная, будет ли он готов использовать его по назначению. Его груз не остался незамеченным, его начали окружать охающие люди. Он заметил, как несколько человек бросились в замок. Вскоре навстречу ему из замка вышла большая вооруженная группа людей, среди которых был барон фон Мэннинг.
Когда они встретились, барон выхватил меч и бросился к нему. Ульрих бросил поводья Грома и сорвал со спины щит. Гром начал нервничать и это заметил барон. Он остановился сам и приказал остановиться своим людям, боясь, что Гром встанет на дыбы и уронит его дочь себе под копыта. Ульрих удивлялся, почему Гром не сделал подобного до сих пор, обычно ему было достаточно вида агрессивной вооруженной толпы, чтобы принять боевое положение. Тяжелый выдался день — подумал он — и странный. Тяжелый и чудесный, поправил себя он, подумав об Эрте.
Барон приказал своим людям взять Ульрике и отнести ее в замок. Это они и сделали. Но, сам барон не уходил. И большая часть его отряда тоже осталась. На двоих меньше — подумал Ульрих — уже легче. Но его настроению легче не стало. Барон смотрел на него разъяренным взглядом:
— Ты все-таки сделал это с ней, грязный пес! Мое единственное сокровище! Моя кровь! Моя маленькая деточка! Плоть от плоти моей! Ты надругался не только над ней, но и надо мной, ублюдок! И за все это ты умрешь!
Барон плюнул в рыцаря и произнес еще много не столь приличных слов, его глаза горели бешеной яростью.
— Я не делал этого, — спокойно сказал Ульрих, — если ты выслушаешь меня, я расскажу, что произошло.
Настало молчание. В воздухе повисло сильнейшее напряжение, казалось, что воздух стал материальным и очень плотным, давящим. И, наконец, воздух взорвался:
— Лжец! — закричал барон и бросился на него, давая немой приказ нападать всему отряду. Двор наполнился криками и звоном мечей. Ульрих выхватил меч. Возможно, он и мог бы позволить убить себя по подозрению в насилии, не решаясь убить доброго барона, который и так был повержен горем, но он не мог позволить никому убить себя по подозрению во лжи.
Среди духовной нищеты войны Ульрих был одним из немногих, кто считал свой меч причастным к божественным принципам мироздания. Кто лучше всех знает истинную ценность жизни, как не тот, кто знает реальность смерти? Кто лучше всех понимает моральную нищету кровопролития, злобных круговоротов мести и ответных ударов, как не человек, погруженный во все это? Конечно, было много таких, кто на безопасном расстоянии философствовал о зле войны и признавал всю ее тщетность, но чаще всего их идеи не были наполнены истинным знанием этих зол и потому оставались не услышанными большей частью слушателей. Обладатель меча, натренированный нести смерть, не убивал просто ради убийства.
Он убивал, чтобы защитить дорогое для него — свою честь, свою веру, свой народ, истину или свою жизнь. Искусство его меча было посвящено выполнению двух абсолютно противоположных идей — сохранению и разрушению жизни, и обе эти функции для него нуждались в основании. Сейчас основанием было сохранение чести, которую ничем не оправдано, пытались очернить.
Чтобы достичь успеха в этой двойной цели, нужно развитое сознание, которое поддерживает другую противоположность. Его цель стала долгом, который был настолько велик, что его собственная жизнь не имела никакой ценности по сравнению с ним. Он мог добровольно пожертвовать своей жизнью ради смерти врага, принцип "взаимного уничтожения". Собственная жизнь ему была безразлична. Сознание выводило конфронтацию двойной цели на уровень, где сила и слабость не имели никакого значения. Жизнь и смерть любого человека равны, и жизнь и смерть это лишь ставки, поставленные на карту.