Оставалось последнее дело, и они могли ехать в родовой замок Боненгалей. Ульрих решил начать действовать дипломатично и возместить фон Мэннингу убытки, причиненные тому договором с Эртой. В свете его переговоров сегодняшнего дня, у Мэннинга не было причин возражать ему. И, по словам Эрты, о последней их встрече Аксель фон Мэннинг ничего не вспомнит. Если он все же будет упираться, то и на этот случай у Ульриха были политические возможности надавить на него. Поэтому он спешил поскорее покончить и с этим последним делом, чтобы выехать из города засветло. Потому что дороги, ведущие в его родовое имение, были недостаточно езженными и на некоторой своей протяженности труднопроходимыми. Однако, пробираясь к городскому дому барона узкими улицами, вскоре он понял, что так легко, как ему казалось, это последнее дело не решится. Он услышал женский визг, полный дикой злобы, и узнал голос Ульрике.
Встречи с глупой мерзавкой, которая могла рожать неприятности со скоростью крольчихи производящей потомство, в его сегодняшних планах не было. Ее не было вообще в планах на его дальнейшую жизнь. Правильнее всего сейчас было бы развернуть коня и поехать по другой дороге. Но, несмотря на то, что Ульрих был умен и во всем, что не касалось Эрты, прислушивался к голосу разума, Ульрих не был трусом. Он не боялся ничего, в том числе и лживых стерв. Поэтому направление своего движения не изменил. Голосом, срывающимся от страха и ужаса, закричала еще одна женщина. Потом она же закричала еще раз. Ульрике больше не кричала. Он подумал, что надо поторопиться и, сделав это, подумал, имеет ли это все еще смысл, или она уже мертва. Преодолев два поворота, он увидел, что не опоздал. Ульрике была жива. Она затравлено забилась в угол между домами и с безумными глазами молча и отчаянно отбивалась от напавших на нее, и ее служанку, оборванцев. Скорее всего, оборванцы напали на них не здесь, но здесь кому-то из женщин удалось вырваться из плена. И судя по тому, что держалась на ногах сейчас только Ульрике, освободиться удалось именно ей. Рядом валялись грязные мешки, в которых скорей всего их и притащили сюда оборванцы.
Ульрих резко натянул поводья, останавливая коня, чтобы спешиться. И перекрывая женский визг, над улицей пронеслось громкое ржание Грома. Сейчас, усиливаемое архитектурой и эхом оно совершенно оправдывало имя коня. Ржание действительно напоминало небесный гром. Оборванцы не были дураками. Отваливаясь от женщин, и ошалело вертя головами, а затем, осознав его присутствие, они бросались врассыпную, и исчезли все до одного, раньше чем Ульрих спрыгнул на землю. Служанка, кое-как поднявшись, плача и охая побежала к Ульрике. Ульрих отвернулся и, прислонившись спиной к Грому, стал ждать, когда они приведут себя в порядок, чтобы сопроводить их до дома Акселя фон Мэннинга. И тут, мышью юркнув возле стены, мимо него пробежала служанка. Она, горько плача, убегала домой одна. Судя по всему, убегала недобровольно и с перспективой наказания за этот свой вынужденный поступок.
Ульрих брезгливо повернулся к Ульрике:
— Ты хочешь снова обвинить меня в изнасиловании?
Она пристально смотрела на него пронзительным неподвижным взглядом:
— Я хочу поговорить. Наедине.
— Мне не о чем с тобой говорить — безразлично ответил Ульрих
И добавил:
— Еще наговоримся на суде, когда ты опять солжешь своему отцу обо мне.
Она тихо спросила:
— Если бы ты знал, что это я, ты бы не приехал?
— Я знал, что это ты.
— Тогда зачем ты приехал?
— Потому что я — рыцарь, защищающий хороших людей, — почему-то вырвалось у него, неожиданно для него самого.
— Это она тебе сказала? — вдруг опустошенно полуспросила Ульрике.
— Кто? — не понял Ульрих
— Ведьма, которую ты спас.
— Почему ты так решила?
— Потому что это не твои слова, и когда ты говорил их, ты был не здесь.
— Она меня убедила.
— Ты любишь ее, Ульрих?
— Нет, Ульрике.
— Я тебе не верю
— Я не люблю лгать
— Она очень красивая. — сказала она устало. Сейчас она не выглядела ни мерзавкой, ни стервой, она выглядела маленькой обиженной девочкой, не озлобленной, а просто горько обиженной. И совершенно непритворно беспомощной.