езе халатика - тоненькая, почти цыплячья шейка с выпирающими ключицами. - Выболела она, - виновато объяснил Иван, перехватив этот мимолётный взгляд. Чиганов почему-то смутился. И посмотрел не на Ивана, а на озеро. Вода, встревоженная лопастями вертолёта, рябила и морщилась, была прозрачная у берега и тёмно-синяя, почти чёрная, к центру... - Мы всех курмесов на уши поставили, - пошутил Чиганов. - А сверху оно точно чёрное, - невпопад ответил Иван, покрепче перехватывая дорогую ношу. - Так говорят - вулканического происхождения. В смысле вот... - Чиганов махнул рукой. - Бывшее жерло. Иван огляделся недоверчиво: пологие каменистые склоны, бархатно-зелёные торжественные кедры и сосны. - Ты уложи её, вон там, выше - навес. - И пошёл вперёд, мучаясь, что теперь станет свидетелем не пойми почему казавшейся ему интимной сцены: «Как он её искупать думает?» Под просторным высоченным навесом пристроили Нину на широкую лавку. Странно, но она даже не проснулась. - Добудишься? - Да, уж теперь добужусь. - стащил с себя видавший виды свитер и сунул под голову жены. Замолчали. Чиганов протянул сигарету. Иван благодарно кивнул. - Может, и в самом деле был вулкан... Видишь, озеро ведь в макушке горы почти. - Произнёс, чтобы хоть что-то сказать Юрий Иванович. - Куспешка говорил что-то такое: отец-гора, мать-гора. Не помню точно. - Мужичок задумался. - Вроде как разозлился отец-гора на детей и стал огнём жечь. А Ымай - это вроде нашей Богоматери, залила гнев молоком. Или Умай. Они её по разному зовут. - Если б молоком, было бы Белое, - возразил Чиганов. - Так почернело от горя, сколько его тут утопили... - Может, и твоё утонет. Ладно, Иван, там, - Чиганов мотнул головой куда-то в сторону уходящих склонов, - на той стороне смородишник хороший. Пойду внукам наберу. Да и парни своим наберут... Через час обратно... Иван удивлённо вскинул брови и хотел было сказать, что не может тут смородишника быть, до речки ещё пилить и пилить... Но понял, что Чиганов это и сам знает. Присел на лавку рядом с женой и осторожно тронул её за плечо. - Нина, - тихонько позвал. Она не шелохнулась. Иван прислушался: дышала она спокойно, еле слышно, но дышала. Появилась у него такая странная привычка слушать ночью её дыхание. - Нина... - повторил опять. И горько подумалось, что хоть сейчас, может быть, отсыпается... Сколько лет вот такого шёпота хватало, чтобы она тут же поднялась шумная, говорливая, сильная и пошла, пошла что-то делать, смеяться, шутить, ругаться. А что? И такое бывало. Всегда ему казалось, что уж как-то слишком её много. -Тише ты! Тише! - орал тогда... Кто бы знал, что так ждать будет даже не голоса, а слабого стона? И ведь всегда считал, что Нинка у них - командир, что это он сляжет, а её ничто не возьмёт, ни чума, ни холера, ни сибирская язва. Так и говорил, да все так говорили... А вот же... - Нина-а-а-а... - тряхнул чуть сильнее, собирая слова, выстраивая их, вчера-то вроде условились обо всём, и утром ещё раз ей обсказал, но вспомнит ли? Нина сонно шевельнулась, он с минуту смотрел, как дрожат ресницы, потом встал и побрёл вдоль берега. Куспешка говорил: «Надо берёзу найти...Чалама повяжешь» - Должна там берёза быть. Нащупал в кармане три тряпочки. Всё - как учил Куспешка: зелёную, синюю, красную. Что это значит сам не знал. И что-то сказать надо. Он постарался вспомнить слова, но не смог, и брёл теперь по берегу, вспоминая мягкий будто плеск лесного ручья, но такой чужой язык. Берёза сама в глаза кинулась. Не обманул Куспек: старая, увешанная тысячами тысяч выгоревших лент- чалама. Чудно, что новых было не очень много, но они особенно ярко выделялись на общем, утратившем цвет, фоне. Само дерево, казалось, не выдерживало этой тяжкой ноши чужих надежд и чаяний и болезненно согнулось к самой воде. Иван вытащил и разгладил на ладони заготовленные лоскуты. Нет, не вспомнил слов, а ведь что-то же говорил там Куспек... «Умай, Эмай, изен, алгыс...?» - Нет, только обрывки... - Ну, здравствуй, мать. - Только и сказал, потом добавил: - Помоги, если можешь. И закрепил поверх чужих желаний - своё нехитрое. И вдруг перекрестился. - Господи, прости... У самых ног вода пошла рябью. И опять застыла. Тяжёлая, как жидкое стекло. Иван зачерпнул ладошкой и удивился: тёплая! Вроде Куспек говорил - всегда холодная, в любую жару... Умыл лицо. И как-то всё стало просто и ясно. Почти бегом рванул к Нине, бережно неся влагу в ладонях. Что там осталось-то? На донышке, даже не брызнул, отёр лицо жены мокрой рукой: - Вставай, вставай, соня! Она открыла глаза лениво, нехотя, пустые, уже привычно-пустые. И неожиданно села, удивлённо озираясь вокруг, на мгновение будто становясь той, прежней. -Ты что? Ты что? - забормотала. - Привёз? Привёз ? - Привёз, мужики согласились. - А-а-а-а-а... - протянула и опять опустилась на неудобную лавку. - Назад-то как? Могилка одна там. - Да вон, вон вертолёт-то, видишь? - Вертолёт, - повторила она эхом. Но даже головы не повернула. Будто каждый день приходилось летать. - Ты вставай, пошли потихоньку. - Куда? - Так в озеро! Помнишь, говорил: надо с головой окунуться. Пошли, а то держись за шею. Он наклонился, подставляя худую жилистую шею. - Купайся... - отозвалась Нина. - Я тут. - И отвернулась по привычке к стене, но не было стены, сразу за навесом - рядно, плотно вставала тайга. Нина села на лавке и вздохнула: - Сама пойду. И спросила в никуда: - Зачем? - Ну как? Обычай такой, примета... Надо. - опять начал Иван. Но она не слушала, поднялась и слепо побрела к берегу озера. Он шёл сзади и боялся, что споткнётся, не дойдёт, но она упрямо шла, как ходят заводные игрушки. Прямо и прямо, как дома, когда требовалось дойти до бани или до стола, если Зинуля звала поесть. Не глядя, не замечая, что под ногами и что вокруг. - Ну, вот... - выдохнул Иван с облегчением, когда остановилась у самой кромки волн. - Ты халат сыми. Мужики далеко ушли, кто увидит? И сам потянул через голову футболку. - Тихо тут как. - услышал. Нина опустилась на каменистый берег: - Ты иди, иди... И подумала очень явственно: «Умереть бы тут». Была в этом мёртво-молчащем лесе, шорохе волн какая-то особая благодать. Лечь бы у берега и никогда не открывать глаза. Вот если бы сейчас кончилась жизнь, как бы хорошо было...Она не вспоминала ни похорон, ни живого Колю, ничего. Прошлое кончилось вместе с письмом. А будущее всё было там, за невысокой оградкой кладбища. Да, на могиле, было почти так же тихо. И так же спокойно, как здесь. Тянущий комок не отпускал, но боль становилась другой, совсем другой, она успокаивала, потому что она и есть дорога к покою. Когда боли станет так много, что сердце лопнет, настанет покой. Будет Коля... Единственное будущее, которое есть у всех... Надо просто подождать. Пару раз ей уже казалось, что вот-вот и она успокоится. Но всегда появлялся Иван, тормошил, поднимал, что-то спрашивал. - Нина, - Иван присел рядом, - пойдём. Ну, вот верить или не верить - тебе и решать, но ты не для меня, для Зиночки сделай, для Олежки... Зиночка... Олежка... Коля... Беленький мальчик с распахнутыми глазами, долгожданный первенец, он бежал к ней, чудилось, что рядом, и голос... Нет, не басовитый, а детский лепет, тот первый, самый сладкий, и смех. Она не видела его, но знала, что он бежит и совсем рядом. Что уже близко. И было хорошо слышать этот голос, и зачем Иван что-то говорит ей...? Умер не Коля, все умерли... А Коля бежит, бежит... Только б в одной оградке похоронили. Только это и было важно. - Ваня... - она приподнялась на локте. - Ваня, там у Коли место рядом... Туда меня положи... Привези, если здесь. А ты иди, иди купайся... - Что? - Иван застыл. - Что? Положить? Припомнилось вдруг, как крался он к этому вертолёту, как будто оглох и ослеп, как будто нет другого света, только это железяка. Ведь на зону был готов, на зону. Да что она? Хоть разбиться к чёртовой матери. А тут - рядом положить? Дни эти тошные, серые, липкие. Страх, всегда страх, за неё, за детей. Никто его не спрашивал, а ему-то как? Как он-то пережил? Ведь и он тоже сына потерял? Сына! И зло ощутил лишь одно желание: что было сил ударить в это измождённое лицо и бить, бить, бить, пока всё не кончится. Мутная кровь, не пойми откуда взявшаяся в тихом Иване, вдруг жарко поднялась... До звона в ушах... Яростным рывком сгрёб на груди халат, голова её беспомощно мотнулась... Волна обдала босые ноги холодом. Иван вздрогнул, показалось - на лёд наступил... - Да пошла ты! - заорал. - Пошла ты! И рванулся к озеру. Едва забрёл по пояс, сразу размашисто поплыл, взбивая ещё прозрачную гладь, туда - к чернильно-синему пятну, где, как говорил Куспек, дна вовсе не было. Там ворота в нижний мир? Да нате вам, курмесы, живую душу, жрите, суки-и-и-и, жрите... Ширилось чёрное пятно, расплывалось, казалось, захватывало и поглощало... И в самом центре его привиделось, что и в самом деле нет под ним ничего, только чернота, не зря же оно Чёрное, это озеро. Куда ты летел, Ванька-дурак? Иван замер над бездной, встал свечкой и, как в детстве, ухнуло в груди страхом, и ушёл с головой. Достать эти ворота, будь они неладны, дотянуться... Сотни ледяных пальцев вцепились намертво, скрутили дикой болью, ступни, икры, колени, потащили туда, во тьму, вода рванула рот. Стиснул зубы. «Господи, Нина!» - обдало горячим. Заработал руками, вкладывая всю силу, отчаянно противясь рвущейся воде, собирая воедино остатки сознания и дыхания... Вырвался! Вырвался, крикнул: - Спасаа-а-а-ай! - вцепилось сто курмесов. Корёжило ноги, выворачивало. - Ымай! Ымай! - Откликнулось эхо, стократно множа крик. Качнулась старая берёза. Нину как в