Человек с сутулой спиной наконец ушел: Наташа так и не узнала, что у него стряслось. Она поставила чемодан на маленький транспортер и положила перед таможенником паспорт с вложенной в него декларацией.
— Хорошо съездили? — улыбнулся он, рассеянно просматривая декларацию.
— Хорошо. Спасибо.
Губы у нее дрожали. Он с удивлением посмотрел на нее и коротко сказал:
— Проходите.
Почему он пропустил ее, ничего не посмотрев и ни о чем не спросив? Определил наметанным глазом профессионала, что у нее не может быть для него ничего интересного? Или просто пожалел? Но разве кто-то кого-то жалеет в этом безумном мире? Ей просто повезло…
Она с горечью усмехнулась. Может, было бы лучше, если бы ее «взяли»? В душе у нее жил такой ужас, что ей казалось, что страшнее того, что она испытывает, ничего уже не может быть. Даже тюрьма.
Она подошла к матери.
— Мамочка, здравствуй… А Сережа? Зачем ты ехала одна в такую даль? Я бы добралась сама…
— Я прекрасно прокатилась на автобусе — у Сережи какой-то вечер в школе. Сказал, что нужно пойти.
— Вечер? В воскресенье?
— Он теперь вообще очень мало бывает дома, ты заметила? И я уже больше не в состоянии с ним справляться. Хорошо, что ты наконец вернулась… Ну, ты довольна?
— Конечно. Очень.
— Ты какая-то бледная, — Зинаида Федоровна пристально всматривалась в нее.
— Это ничего. Вчера у Ленки просидели до глубокой ночи с ее подружками. Я почти не спала.
— Как Лена?
— Замечательно! Очень похорошела. Купила машину. И даже научилась водить.
— И ты не побоялась с ней ездить? Я, например, никогда не доверяла ее деловым качествам.
— И напрасно. Она стала очень практичным человеком.
— Значит, ее испортила жизнь за границей. Возвращаться она не собирается?
— Собирается. Месяца через два.
— Как тебе Париж?
— Париж прекрасен. Я тебе потом все расскажу.
Когда они приехали домой, было уже девять. Зинаида Федоровна в ожидании Сережи начала накрывать на стол, а Наташа, закрывшись в ванной и включив на полную мощность воду, зарылась лицом в полотенце.
Как вынести эту муку? Что сделать, чтобы остаться одной, никого не видеть, никому не улыбаться, не отвечать, ничего не рассказывать? Хорошо, что ‘скоро можно лечь. Она дождется Сережу, отдаст подарки и уйдет к себе. Она вспомнила, как покупала их вместе с Филиппом, как радовалась за маму и сына, и у нее защемило сердце. Сейчас ей было все равно. Ей хотелось остаться одной, ничего не чувствовать и ни о чем не думать. До сих пор она легко справлялась со своими бедами: у нее никогда не было ни денег, ни особых надежд, но характер у нее был легкий, и она жила легко, мечтая о будущем для сына и о спокойной старости для матери. Сейчас ей было все равно. Ей казалось, что у нее уже никогда не будет сил, чтобы справиться с жизнью, никогда не будет желаний, не будет любви. Никому. Ей хотелось умереть.
Она заснула быстро, почти сразу, но спасительный сон длился недолго — она проснулась как от удара, и на нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила его руки, его глаза, его поцелуи, и ей стало так больно, что она застонала. Потом ей почему-то вспомнилось детство — мальчик, который жил на соседней даче и в которого она была влюблена, когда ей было шесть лет. Они часто играли на большой куче песка недалеко от дома, и однажды он погнался за ней с длинным прутом, на конце которого, на паутине, висел огромный паук, и она вспомнила, что ей было очень страшно.
Потом в памяти возник прекрасный город, залитый ночными огнями, полный праздничных звуков — музыки, голосов, смеха, шума дождя и шороха листвы, — город, который теперь казался ей сном.
Потом она вспомнила своего бывшего мужа. Вспомнила его лицо в тот день, когда он ушел. Вспомнила его взгляд: холодный, чужой, страшный. Вспомнила, что больше всего ее поразила внезапность его ухода, потому что они никогда не ссорились, и тогда, на совершенно ясном небосклоне их жизни было только одно маленькое облачко: он был совершенно равнодушен к Сереже. Но тот был еще маленький, и подруги успокаивали ее: у мужчин отцовское чувство развивается не сразу, все придет.
Однако ничего не пришло — только тот страшный день, когда он сказал, что уходит. Он не стал ничего объяснять, не стал просить прошения, извиняться. В его глазах она увидела равнодушие, которое было сильнее слез, слов, всего. И она никогда не могла простить ему этой внезапности: ей казалось, что ее отшвырнули как старый ненужный башмак. Ей казалось, что, если бы они поссорились, или он изменил ей, или она ему, а он не смог бы простить ей измены, если бы произошло что-нибудь человеческое — скандальное, пошлое, но человеческое, — ей было бы легче. Но он отшвырнул ее, как отшвыривают стоящий на пути бесполезный предмет. И вот теперь он снова, одним ударом, разбил ей жизнь.