Госпитали и лазареты ломились от раненых, легких уже давно не брали, и они слонялись по городу в толпе однополчан. Вся эта голодная, почти неуправляемая масса, оборванная, почти безоружная, мало напоминала победоносную Добровольческую армию минувшей осени, едва не дошедшую до Москвы в героическом сентябрьском наступлении.
Проталкиваясь сквозь толпу на одной из приморских улиц, Борис увидел знакомое лицо.
– Осоргин! – окликнул он высокого бледного офицера в простреленной кавалерийской шинели.
– А, господин поручик, – Осоргин улыбнулся обычной своей кривой улыбкой, напоминающей волчий оскал, – не рассчитывал здесь вас встретить! Думал, вы с вашим таинственным покровителем давно уже в Константинополе, а то и в Париже!
– Зря вы так, поручик! Я такой же солдат, как вы, и прошел всю эту кошмарную дорогу от Ценска до Новороссийска. Да и полковник, которого вы помянули, тоже здесь в Крыму. Я только сейчас приплыл на «Сюркуфе»… – А, так вас союзнички с комфортом доставили! А нас везли на «Святополке», как овец, друг к другу вплотную, не повернуться, не переступить. Человек сознание теряет, а упасть некуда – так и стоит со всех сторон сжатый… Может, и мертвые стоя плыли… Хорошо хоть перед посадкой не ели – не пили, а то ведь по нужде не выйдешь, почти двое суток терпеть пришлось!
– Мне кажется, об этой эвакуации наши отцы-командиры вовсе не подумали, – вставил Борис, вполне разделявший в данном случае знаменитую осоргинскую злобу, – транспорты в Новороссийске не были готовы, а что и было – так стояли и ждали неизвестно чего… – И вообще удивляюсь, как мы доплыли! – продолжал Осоргин. – На полпути попали под шальной огонь красного орудия, люди на палубе шарахнулись, и наша посудина чуть не перевернулась. Хорошо, капитан, решительный человек, так рявкнул на людей, что сразу панику прекратил. А снаряды красных все равно не долетали, чересчур далеко было.
– Значит, флотские командиры не виноваты в провале эвакуации. Все зло – в высшем командовании, в генералах. Они в ответе за всех погибших, за всех, оставленных на убой.
Осоргин посмотрел на Бориса заинтересованно, новыми глазами и, подойдя к нему ближе, вполголоса сказал:
– Я вижу, вы стали мыслить так же, как я. Честно говоря, прежде я вам не доверял… Но, впрочем… – и словно бросаясь в ледяную воду, он заговорил:
– Есть человек, капитан Орлов. Он объединяет вокруг себя офицеров, которые больше не в состоянии терпеть генеральский произвол, бездарность, эгоизм. Он хочет создать новую армию, освобожденную от высокопоставленных предателей, которые думают только о себе, о своей шкуре, о своих богатствах, предавая подчиненных. Сейчас он в Симферополе, создал там отряд, контролирует положение в городе. Я собираюсь к нему. Едем со мной!
В это время к разговаривающим подошел Алымов. Борис повторил для него слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:
– Ну что ж, поглядим, что за птица этот Орлов.
В Симферополе царили относительный порядок и болезненное лихорадочное возбуждение. Молодые офицеры на каждом углу ругали Деникина и говорили о том, как славно будет воевать без предателей-генералов. Только два имени произносились с уважением: капитана Орлова, признанного лидера младшего офицерства, и генерала Слащова – победителя в перекопском бою, защитника Крыма, которого все признавали человеком чести и бессребреником. Капитан Орлов заявлял своим сторонникам, что Слащов – его единомышленник и что он, Орлов, действует с одобрения Слащова.
Прибыв в Симферополь, Борис и его спутники узнали, что Орлов совместно с членом императорской семьи князем Романовским, герцогом Лейхтенбергским, взяли власть в городе в свои руки и арестовали военного коменданта, губернатора и находившихся в Симферополе генералов. Арест был произведен именем Слащова.
В тот же день из Джанкоя пришла телеграмма:
«Немедленно освободить арестованных. За неисполнение этого приказа взыщу лично. Отряду Орлова построиться возле вокзала для смотра. Выезжаю в Симферополь. Слащов».
Грязно-зеленый броневагон медленно вылез из-за беспорядочного скопления товарных составов. Ряды орловцев заволновались.
– Не посмеют по своим стрелять! – выкрикнул кто-то в глубине строя.
Показался весь бронепоезд – короткий, без орудийных платформ. Тяжело лязгнув, он остановился, распахнулась блиндированная дверь, на перрон выпрыгнул солдат, откинул лестницу, и по ней быстрым шагом спустился высокий бледный человек с выпуклым лбом, ярко-красными губами и пылающим взглядом, в длинной шинели с золотыми генеральскими погонами. Широким тяжелым шагом, обметая ноги полыми шинели, он устремился к взволнованным рядам добровольцев. Следом задним едва поспевал молодой ординарец с нежным и одновременно жестоким лицом.
Деревянная коробка маузера болталась на боку ординарца и била его при каждом шаге. Борис почему-то не мог отвести взгляда от этой коробки.
Генерал, стремительно вышагав на середину перрона, оказался против самого центра орловского отряда и яростным, обжигающим горло голосом заговорил:
– Солдаты! Сейчас, когда на крымских перешейках решается судьба России, когда третий корпус бьется там с огромной силой красных, когда дорог каждый штык, каждая шашка, каждый патрон, – сейчас вы находите возможным поднимать мятеж, отрывая меня с фронта, где я необходим, отрывая с того же фронта силы… Внезапно генерал увидел в строю перед собой знакомое лицо. Выхватив узнанного человека взглядом, как железной рукой, он скомандовал:
– Прапорщик Унгерн! Выйти из строя!
Рыжий коренастый прапорщик, сильно хромая, но стараясь печатать шаг, вышел и остановился перед генералом.
– Прапорщик! Вы были со мной в кубанском походе, были со мной в первом крымском десанте. Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов прятался от пуль?
– Никак нет! – чистым и радостным голосом выкрикнул Унгерн.
– Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов бросал своих солдат? Видели, чтобы Слащов отделял себя от армии, занимался интригами и мародерством, когда его солдаты проливали кровь?
– Никак нет! – ответил прапорщик еще громче и еще певучее, чем прежде.