Именно тогда он и встретился снова с Мариной. Встретился совершенно неожиданно, поздним вечером, возле железнодорожного вокзала. Точнее, даже не встретился, а она сама подошла к ним с Лукичом, когда они шарили по торговым рядам в поисках "неликвида", что частенько оставляли им торговцы овощами и фруктами. И фраза, которая прозвучала из ее уст, просто ввела их обоих с Лукичом в ступор.
- Вам, наверное, нужна закуска, - произнесла девушка, подойдя к сидевшему на пустых ящиках Янеку почти впритык. Только тут Янек увидел на спине у нее большой, доверху набитый рюкзак. Который она затем аккуратно сняла с четким намерением оставить его двум бомжам.
- С его это вдруг так щедро? - с подозрительностью в голосе поинтересовался Лукич.
Его подозрительность была более чем понятна - полноценное угощение, упакованное в абсолютно добротные, хорошие и почти новые рюкзаки на его долю не выпадало еще ни разу. Да и на Янекову тоже. Но в отличие от Лукича он за два месяца слежки успел досконально изучить дарительницу - та никогда не превышала лимит щедрости по отношению к нищим, а если и подавала им иногда, то либо пару десятирублевых кругляшков, либо какое-то небольшое количество продуктов, купленных в магазине.
Да и выражение лица у девушки сейчас было такое, что его словно по горлу резануло - отрешенное, неподвижное. И голос ее прозвучал совершенно безэмоционально, как у зомби. Ну, то есть если бы зомби существовали и могли бы говорить. Затем из глаз ее покатились слезы - и это было красноречивее всего. Девушка явно задумала что-то не очень хорошее... и даже наоборот, черезвычайно плохое...
- Я боюсь это открывать, - прошептал Лукич, показывая на рюкзак, когда девушка быстрым шагом рванула в темноту по направлению к набережной.
- И не открывай, - отвечал ему Янек, также шепотом. - Ты покарауль-ка лучше провиант, пока кто-нибудь не позарился, а я побегу ее догонять.
- Думаешь, девка самоубиться решилась? - сказал Лукич, опускаясь на ящик, с которого только что встал Янек.
- Почти уверен. Спрячь-ка енту сумочку под прилавок и посиди тут. Спасем - глядишь, нам это в карму и зачтется.
- Так бы и сказал, что она твоя знакомая, - буркнул Лукич ему вслед.
Янек включил третью скорость и успел-таки перехватить девку как раз когда та уже занесла ногу, чтобы взобраться на перила мостового ограждения.
- Ну, рассказывай, - произнес он, схватив девчонку за плечи, потому что надо же было с чего-то начать отвлекать ее от грустного намерения любой ценой прервать цепочку страданий, в которые превратилась ее жизнь.
"Любовь! - подумал он сочувственно. - поссорилась со своим летчиком, наверное."
Оказалось - ничего подобного, на этот раз Янек ошибся. Все обстояло гораздо серьезнее - и, одновременно, понятнее.
- Мне... нельзя больше...жить, - прошептала девушка в отчаянии. - Я... я великая грешница. Я... убила свою родную мать...
И слезы снова покатились по ее щекам. Что можно сказать в таких случаях, и надо ли вообще что-то говорить, Янек понятия не имел. Как человек нерелигиозный, о грехах он имел весьма смутное представление. То есть перечень их был ему известен, но чтобы нарушив одну из заповедей, человек побежал топиться - о таком феномене он слышал впервые.
Зато он отлично знал, что такое совесть, и какой она может быть жестокой. Но сказал он опять же нечто иное, чтобы повернуть направление мыслей девчонки с накатанных рельс на более безопасную дорогу. Отлично зная, что приводить аргументы сейчас можно только такие, какие человек способен принять, и вспомнив, что для верующего человека может быть важным, Янек поднял вверх указательный палец и со всей укоризной, на которую был способен, произнес:
- А ты исповедовалась перед смертью?
Девушке необходимо было высказаться, просто облегчить душу. Вот только показывать жалость к ней было нельзя -можно было только помочь ей принять правильное решение, чтобы оно исходило не со стороны Янека, а изнутри ее самой. То есть расспросить ее о подробностях происшествия, уменьшить чувство вины и сделать ношу в подъем. К чему он и приступил.
Каково же было изумление Янека, когда он осознал, что девушку гложет то же самое, что и его самого - страх, что будто она стала опасной для людей. То есть, что вовсе не в матери было дело - смерть матери явилась только поводом для нее обнаружить неразрешимую дилемму, которую поставила перед ней судьба. Выбирать желания так, чтобы они никому не могли навредить, либо наплевав на всех, кто был ей дорог или близок, шагать по людским спинам, плечам и головам.
Нет, он безусловно был прав, когда едва в эту девушку не влюбился - она действительно была не совсем обыкновенной. При всем своем росте (даже без каблуков она была всего лишь на пару сантиметров ниже его, Янека) она казалась сейчас не просто хрупкой и беспомощной, но одновременно внутренне сильной и цельной. Как то и другое могло сочетаться в одном человеке, было почти непостижимо, но Янек ощутил всеми фибрами души, как в нем снова просыпаются нежность и желание во что бы то ни стало защитить эту девушку от всех опасностей и невзгод, которые могли попасться ей на поворотах ее жизненного маршрута.
Он что-то говорил ей, о чем-то спрашивал. Он просто слушал, как она изо всех силенок пытается обвинить себя в том, что от нее никак не зависело. Обвинить с единственной целью: чтобы доказать самой себе необходимость вычеркнуть себя из списка живых таким тяжелым и неприятным способом, как пятиминутные конвульсии в не слишком теплой августовской воде.
- Ну вот перед тобой я, тоже алконавт со стажем, - в конце-концов произнес Янек, нащупав момент, когда в железной обороне, которой девушка отгородила свой рассудок от здравого смысла, обнаружился дефект. - Найди такие слова, чтобы они меня убедили и сделали трезвенником. Поищи, подумай, включи все имеющееся у тебя красноречие...