Я не хотел тебя обидеть,
ору я, перекрикивая музыку.
Я сама тебя обижу, если не заткнешься,
кричит в ответ Лила. – Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!
Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. – Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя – так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя – от себя самого, от своих чувств – потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.
Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.
Ладно, я все,
говорю я. – Теперь заткнусь.
Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.
Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.
Лила…,
говорю я.
Выходи,
приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.
Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.
Это меня не колышет. – Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.
Я все равно вижу, что она плачет.
Прошу тебя, Лил,
этим именем я не звал ее с самого детства. – Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.
Господи, как я тебя ненавижу,
говорит она. – До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.
Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.
Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.
Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.
Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.
Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это – быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?
Вспоминаю ее в машине – как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.
Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову – за исключением того, что надо бы найти бриллиант – что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.
Шевелись,
Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. – А то опять завтрак пропустим.
С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.
В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.
Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,
заявляет Сэм.
Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое-кто дал мне списать,
отвечаю я.
Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.