Генерал уже уничтожил сотни и сотни людей в провинции. Когда он придет к власти, станет еще хуже.
– Куда же ты пойдешь?
– Я отправляюсь к маки. Рене уже поговорил обо мне с одним отрядом на северо-западе, в Баттамбанге. Туда я и пойду.
– Но почему?
– Потому что, Сока, это единственный способ дать Кампучии свободу. Режим Сианука сгнил и воняет. Лон Нол – злобный ублюдок, он бы хотел всех нас уничтожить. Но мы не можем позволить ему этого. Вот почему я должен идти.
Сока дрожал.
– Ты не просто одной со мной крови. Сам, – тихо произнес он. – Ты – мой лучший друг. Что я стану без тебя делать?
Сам встал и сжал руку младшего брата.
– Жить, Сок. Жить.
Он направился к выходу. Сока глядел на его темный силуэт на фоне открытой в коридор двери.
– Бавунг... – позвал он.
– Да, малыш?
– Мне так жаль... Я о Раттане. О том, что ты не можешь на ней жениться.
Сам молчал, потом поднял руку и вытер глаза.
– Может, так и лучше, – голос его звучал глухо. – Меня зовет революция.
И он ушел, а Сока еще долго-долго не мог уснуть.
Сам ничего не сказал ни Кемаре, ни Хеме, ни другим членам семьи, и когда он исчез, Кемара, естественно, первым делом отправился на виллу к родителям Раттаны.
Там ему сообщили, что Сама не видели и ничего о нем не слыхали с того вечера, когда Раттана ужинала в его доме. Кемара поверил. Но обращаться в полицию не хотел: кто знает, к каким выводам могут прийти полицейские в такое время?
Сока хранил секрет, хоть и терзался, видя, как страдают родители. Но ничего не смел им рассказывать: если бы Сам хотел, чтобы они узнали о его намерениях, он бы как-то известил их, оставил бы записку в конце концов. И Сока справедливо рассудил, что лучше им ничего не знать.
На следующую ночь он долго не мог уснуть, и, как всегда, прокрался к двери в комнату Малис.
Он уже достал свой распухающий от предвкушения член и пошире распахнул дверь.
Ночь была жаркой, влажной. Окна распахнуты настежь, шторы отдернуты, чтобы ничто не препятствовало притоку воздуха.
Малис сбросила покрывало, тело ее белело в темноте.
Сока начал медленно поглаживать себя – наступал его час, час, когда он успокаивался, обретал внутренний мир.
И вдруг он краем глаза заметил какую-то тень. Он повернул голову вправо, к окну.
Так и есть! За поднятыми жалюзи он различил какое-то движение, тень, темнее ночи. За окном кто-то был.
Он уже собирался спугнуть чужака, как вдруг увидел, что сестра подняла голову от подушки и посмотрела на окно. Она встала, поманила кого-то пальцем. Сока остолбенел. В окне возникла мужская тень. Человек обнял Малис и осторожно положил ее на постель. Затем лег сам, наклонился над ней и начал гладить ее тело. Длинные тонкие руки Малис обвили мужчину, и он взобрался на нее.
Эрекция у Соки пропала. О Амида, подумал он! Его затошнило. Чары спали, и он увидел себя как бы со стороны. Он увидел, что он делал ночь за ночью. Как он мог творить такое? Как мог?!
И он ринулся прочь из своего святилища, превратившегося в место гадких, грязных воспоминаний. Прибежав в свою комнату, он бросился на постель и засунул правую руку в щель между стеной и кроватью. Он изогнулся всем телом, чтобы придвинуть кровать плотнее, и пальцы его оказались в капкане. Он жал все сильнее, скрипя зубами от боли. Боль росла, разрывала все его внутренности, но он давил и давил, пока из искалеченной руки не заструилась кровь и не исчезли все гнусные видения. Он потерял сознание.
Очнулся он от громких криков. Медленно повернул голову и увидел, что комната полна красными отсветами.
Он застонал и, поддерживая искалеченную руку, выглянул в окно. Небо было объято пламенем. Слышался вой пожарных сирен, было так жарко, что по спине Соки побежали струйки пота.
– Сок! – в комнату вошла мать. – С тобой все в порядке?
– Да, мама, – ответил он и спрятал правую руку за спину. Хема обняла его.
– Уходи отсюда. Я хочу, чтобы дети покинули это крыло дома. Пожарники говорят, что опасности нет, что огонь вряд ли распространится, но лучше не испытывать судьбу. Ты сегодня будешь спать в нашей с отцом спальне.
– Но что случилось, мама? Чья вилла горит. Хема не ответила и подтолкнула его к выходу. В гостиной он увидел Малис. Обняв Рату и сонную Борайю, она глядела в окно, которое отец закрыл, чтобы уберечься от пожара, дыма и сажи.
Сока к ним не подошел – он искал взглядом отца. Отец стоял у входа в дом.
– Не ходи туда! – крикнула мать. – Кемара!
Отец повернулся к нему. На лице и в глазах его играли отблески пламени.
– Делай, как сказала мама, Сок, – мягко произнес он. В лице его была печаль и нечто большее: страх.
– Что это горит, па?
– Вилла вьетнамца, Нгуен Ван Чиня.
В конце этой недели – почти за месяц до выборов – Кемару забрали. Офицеры внутренней безопасности явились на виллу без предупреждения, как раз, когда семья готовилась ко сну.
Сока никогда не видел такого выражения, какое появилось в ту ночь в глазах матери.
– Беспокоиться не о чем, оун, – говорил отец, одеваясь под присмотром офицеров. – Я всегда был предан принцу. Я служил ему верой и правдой. Это какая-то ошибка.
Глаза Хемы были полны слез. Она не могла произнести ни слова. Кемара расцеловал на прощание детей. Шепнул Соке на ухо:
– Присмотри за семьей, пока я вернусь.
Сока вспомнил, что говорил ему Сам:
– Теперь тебе придется заботиться о семье. Неужели он знал, что случится с папой? А если знал, как же мог их всех оставить?
Наконец-то Сока уснул. Но снился ему беспокойный и странный сон. Он видел себя сидящим за обеденным столом рядом с матерью. Она успокаивающе обнимает его за плечи, а он говорит:"оун".
В последовавшие затем ужасные месяцы Сока все чаще и чаще спрашивал себя: что он делает в Пномпене? Как и предсказывал Сам, генерала Лон Нола избрали премьер-министром, и его стальная хватка чувствовалась во всем.
Но к декабрю стало ясно, что усилий, с которыми правительство старалось держать в узде сельское население, недостаточно. В начале нового года Лон Нол решил национализировать весь урожай риса. В деревни были посланы солдаты – за гроши они насильно скупали у крестьян недавно собранный рис.
Эти акции нового режима встречали все большее сопротивление, но сопротивление подавлялось со все возраставшей жестокостью. Каждый день до горожан доходили слухи о новых случаях массовой резни в деревнях.
Сока не находил себе места. Уже через неделю стало ясно, что отец не вернется. Но мать не хотела, не могла в это поверить. Почти все время она проводила в королевском дворце, надеясь узнать хоть что-то о муже. Но ни у Сианука, ни у членов кабинета министров, возглавляемого новым премьером, не находилось для нее времени.
А однажды солдаты избили ее так сильно, что она не смогла идти. Сока, истомившись от ожидания, отправился ее разыскивать. Он притащил ее в дом, вызвал врача. Едва оправившись, она снова устремилась к зданию правительства и, сидя на ступеньках перед входом, тщетно пыталась получить ответ.
Она не нашла ничего, кроме презрения, и побледневшая, обессиленная, побрела домой, чтобы больше никогда не выходить за пределы виллы.
Сока тщетно пытался успокоить ее. Однажды возле Центрального рынка он встретил Рене.
– Мне очень жаль твоего отца, – сказал француз. – Я пытался предупредить его из самых лучших побуждений.
Сока понимал, что Рене говорит правду, но не смог заставить себя поблагодарить его.
Пришла весна, и с нею началась война. Преа Моа Пандитто ушел из Вотум Ведди. Храм, подобно каменным усыпальницам, превратился в воспоминание о несчастном прошлом Кампучии.
Пномпень погибал. Порою Соке казалось, что жизнь, которую когда-то вела его семья, существовала лишь в его воображении, что это просто был счастливый сон. Потому что настоящее превратилось в кошмар.
Он пытался объяснить матери, почему должен уйти. Он должен бороться за отца, за нее, за Преа Моа Пандитто. Прежние правила и прежняя жизнь сметены неудержимой волной. Больше не было времени ни для мира, ни для понимания, ни для изучения прошлого. Будде придется подождать. Но он никогда не забудет того, чему его учили.