— Теоретически, — говорит он, возвращаясь к бритью. — Но на самом деле, тебе нужно покормиться.
Голод вспыхивает внутри, но есть часть меня, которая его притупляет, которая не жаждет крови, пока это правда необходимо.
— Я могу подождать.
— Не можешь, — говорит он, заканчивая умываться. — Ты станешь намного сильнее, будешь мыслить яснее, — он поворачивается ко мне лицом и берет лезвие, разрезая кожу на шее, даже не вздрогнув. — Вот. Тебе даже не обязательно кусать меня, если боишься. Хотя мне нравится, когда ты так делала.
Я больше не слышу его. Все, что я вижу, — это алая кровь, стекающая по его шее, чувствую великолепный аромат в воздухе, через полсекунды я уже рядом, хватаю его, прижимаюсь губами к его коже.
Он отодвигается назад, пока не прижимается к стене, и замирает, пока я пью, его руки обхватывают меня в легком объятии, время от времени из глубины его существа доносится стон, дыхание тяжелое. В первые несколько минут я теряюсь из-за голода и жажды, так сильно нуждаясь в насыщении. Но потом, когда ко мне немного возвращается ясность, между нами возникает чувство покоя, нечто странно чистое и цельное, словно его кровь дает мне жизнь. Во время секса есть близость, но близость, когда он позволяет мне питаться от него, — это нечто совершенно другое.
Наконец, я отхожу, стараясь не выпить слишком много.
Он слабо улыбается мне, проводя большим пальцем по моему подбородку, чтобы стереть кровь.
— Теперь твоя очередь, — говорю я ему.
Его бровь приподнимается.
— Ты уверена?
— Конечно уверена, — говорю я ему. — Тот факт, что во мне течет твоя кровь, все испортит?
Он качает головой.
— Нет.
— Тогда решено, — говорю я, протягивая руку к раковине и беря лезвие бритвы. Я замираю на мгновение; требуется много мужества, чтобы добровольно разрезать свою кожу, кем бы ты ни был.
Делаю глубокий вдох.
— Итак, если я питаюсь тобой, а ты питаешься мной, — спрашиваю я его, разрезаю по предплечью, игнорируя боль, — значит, что нам нужны лишь мы, чтобы выжить?
Он бросает на меня оценивающий взгляд.
— Именно это и значит, — говорит он серьезным тоном.
Затем его зрачки загораются красным, и он бросается на меня, прижимая мою руку ко рту, жадно посасывая и покусывая. Будучи полноценным вампиром, он не обладает моей сдержанностью, и когда я смотрю в его глаза, они залиты кровью, жутковатым багровым сиянием.
Но потом, как это случилось со мной, он снова берет себя в руки, и краснота исчезает, он пьет нежно и легко.
«Я люблю тебя», — думаю я. «Кровь — это любовь».
После того, как он заканчивает, мы вытираемся и оба смотрим друг на друга, наши глаза ясны и сияют, и он заключает меня в объятия, целуя так глубоко, задевая струны вокруг моего сердца.
Мои руки скользят по его твердой груди, рельефному прессу, опускаются ниже, между поясом боксеров, и…
Раздается стук в дверь.
Я задыхаюсь, и мы отстраняемся друг от друга, я пытаюсь понюхать воздух, чтобы понять, кто это. Обслуживание номеров?
— Кто там? — спрашиваю я.
Он бросает на меня настороженный взгляд.
— Это твоя мама. Я сказал ей принести тебе одежду.
— Моя мама! — я пищу. Ох, это будет нехорошо, точно не когда здесь Солон.
Я спешу к двери, крепко обернув вокруг себя полотенце, и открываю ее.
Мама смотрит на меня со слезами на глазах, ее лицо искажается, затем она опускает взгляд на мою грудь и руку. Белое полотенце испачкано кровью, а порез на моей руке все еще заживает.
— Я никогда к этому не привыкну, — говорит она, качая головой.
Я открываю дверь, и она входит, как раз вовремя, видя, как Солон выходит из ванной. По крайней мере, он надел штаны.
— Абсолон, — говорит она ему, одаривая ледяным взглядом.
— Элейн, — таков его отрывистый ответ.
Долгую минуту они смотрят друг на друга, оба напряжены, словно шерсть встала дыбом, в глазах моей мамы светятся луны, в глазах Солона — смертельное презрение.
Потом мама вздыхает и протягивает пакет, набитый моей одеждой.
— Вот, — говорит она. И внезапно обвивает меня руками, прижимая к себе так крепко, что я едва могу дышать. Я смотрю на Солона через ее плечо, и он отводит взгляд.
— Принесу кофе, оставлю вас наедине, — говорит он, надевая свою белую рубашку и выскальзывая из комнаты так быстро, что никто из нас не успевает ничего сказать.
— Ох, моя малышка, — говорит она мне, все еще крепко обнимая. Я чувствую ее слезы на своей шее. — Как ты? Он причинил тебе боль?
— Мам, — говорю я, отстраняясь. Ее руки опускаются. Я приобнимаю ее за плечи. — Я в порядке. Честно. Он не причинил мне вреда и никогда бы этого не сделал.
Она качает головой.
— Я даже не знаю, как ты можешь находиться в одной комнате с этой тварью.
— Он не тварь, — резко говорю я. — Он мой.
Даже если он еще сам этого не знает.
Она пристально смотрит на меня, глаза блестят, когда она оглядывает меня с ног до головы.
— Ты так сильно изменилась, милая. Ты… ты всегда была красивой, но теперь ты… ты одна из них.
— Что это значит? — спрашиваю я, прищурив глаза.
— Это значит, что ты невероятно красива, милая. Из этого мира, — она делает глубокий, прерывистый вдох, на мгновение прикладывает руку к моей щеке, затем быстро убирает ее, когда чувствует, какая я холодная. — Тебе это идет.
— Ты не захватила свой клинок истребителя, надеюсь? — спрашиваю я, внезапно пораженная этой мыслью.
— Нет. Солон предупредил.
— Он был прав. Ты, вероятно, попыталась бы снова его убить.
Она вздыхает, на мгновение закрывая лицо руками.
— Нет. Я не хочу убивать его, поклялась, что не стану этого делать.
— Так ты говорила, когда заключала соглашение. Помнишь? Ты убила моих родителей, а он выдал тебе их местонахождение.
Она громко сглатывает.
— Я знаю… мне это все не нравится, я ненавижу это, ненавижу его, но знаю, что он нужен тебе. Он нужен тебе больше, чем мы. Мы больше не можем тебя защищать. Мы слышали о том, что случилось с Атласом.
Потом мама начинает говорить об Элль и о том, что та все еще числится пропавшей без вести, а я снова начинаю плакать, потому что боль свежая и реальная, как и чувство вины, будто большая темная наковальня внутри меня.
В конце концов я вытираю слезы и надеваю кое-что из одежды, которую она принесла, — широкие брюки в полоску с эластичным поясом и укороченный топ, не совсем в моем стиле, но это лучше, чем полотенце.
Затем Солон стучит в дверь и входит с двумя чашками кофе в руках. Сначала он протягивает одну моей маме.
— Тебе, — говорит он.
Она окидывает его беглым взглядом, ее кожу заметно покалывает от того, что она находится так близко к нему. Она выхватывает у него кофе и делает несколько шагов назад.
— Спасибо, — холодно говорит она.
Затем он протягивает мне чашку, одаривая улыбкой, от которой мое сердце поет.
— И тебе, моя дорогая.
Мама презрительно фыркает, а я бросаю на нее неодобрительный взгляд.
Она просто пожимает плечами.
— Посмотрите на себя, — презрительно говорит она.
Солон прочищает горло и поворачивается к ней лицом.
— Я пригласил тебя сюда не только ради одежды…
Мама поднимает руку, обрывая его.
— Прошу прощения? Пригласил? Мы платим за этот номер в отеле.
— Мам, — предупреждаю я.
— Все в порядке, — говорит мне Солон. Затем он одаривает ее умиротворяющей улыбкой. — Я пригласил тебя сюда, потому что хотел кое-что сказать.
— О боже, — она чуть не роняет кофе и в ужасе смотрит на меня. — Пожалуйста, не говори, что ты беременна. Или выходишь замуж.
— Нет, — огрызаюсь я. — Дай ему закончить. Хотя я и не знаю, что он будет говорить.
— Я знаю, кто отец Ленор, — продолжает он глубоким и серьезным голосом. — Настоящий отец. Я попробовал ее кровь, так что уверен. Это Джеремайс.
Лицо моей матери бледнеет, она прижимает руку к груди.
— Ты уверен?