— Хорошо, что надеется. Надежда помогает жить. И потом, кое-кого все же удается отыскать.
Вместо ответа Сара криво усмехнулась.
В это самое мгновение со ступенек сбежал счастливо улыбающийся Самюэль с мокрым от слез лицом, таща за собой страшно худого юношу.
«Он, должно быть, рехнулся?» — подумала Сара.
— Вот! Это — Даниэль, мой младший брат!.. Я нашел его! Бог милостив к нам, Сара, это же мой братик!..
Бог милостив к нам! Где только вычитал это блестящий адвокат-атеист? Сара чувствовала, как в ней поднимается холодное озлобление. Ее взгляд встретился со взглядом юноши, и она прочла в нем то же озлобление.
— Вот видите! Не надо отчаиваться, — произнес незнакомец.
— Да, конечно, — сухо ответила Сара.
Самюэль подошел к ним, не выпуская руки брата.
— Даниэль, ты не знаком с нашей двоюродной сестрой Сарой Мюльштейн. Обними ее.
Они обнялись под внимательным взглядом незнакомца.
— Симон, поторопись, ты нам нужен, — послышался женский голос из кабинета.
— Иду. До свидания и удачи вам!
Сара остановила его.
— Извините, не знаете ли вы, кто руководит этим комитетом?
— Я.
— Мне необходимо с вами поговорить. Это очень важно. Когда я смогла бы увидеться с вами?
— Приходите сегодня вечером, часов в восемь, ко мне домой на Ландштрассе.
— Благодарю вас. Меня зовут Сара Мюльштейн.
— А меня Симон Визенталь.
За обедом Даниэль невозмутимо, кратко, не вдаваясь в подробности, рассказал, как были арестованы он сам и его родные, как по прибытии в концлагерь дедушка и бабушка были сразу же отправлены в газовую камеру, как потом исчезли мать и сестры, которых, вероятно, отправили в Равенсбрюк, как у него на глазах умер от истощения отец.
Восемнадцатилетний юноша произносил это бесцветным голосом, без видимого волнения. С первой же минуты Сара почувствовала к нему расположение, однако молодой человек отнесся к ней скорее с недоверием, сочтя ее слишком красивой, несмотря на шрамы на щеках, и слишком элегантной. И только когда она сняла с головы тюрбан и показала вытатуированный на запястье номер, он оттаял и, бросившись к ней со слезами на глазах, прижался, как ребенок, к ее груди. С этого дня они были объединены чувством братства, сопричастности и полного взаимопонимания. В тот день он впервые плакал о себе самом.
Сара настояла на том, чтобы на беседу с Симоном Визенталем явиться одной, без провожатых.
Его квартира состояла из одной скромно обставленной комнаты с окнами, выходящими в садик. Именно из-за этого садика Визенталь и решил там поселиться.
— Чем я могу вам помочь? — спросил он Сару.
— Вы можете помочь мне отомстить, — ответила она.
— Так я и думал. Я прочел в ваших глазах, что именно с этим вы ко мне обратитесь. И хотя я понимаю ваши чувства, но отнюдь их не одобряю. Лично я хочу другого. Я хочу справедливости.
— Как можете вы, испытавший, как и я, ужасы нацизма, говорить о справедливости! — воскликнула в раздражении Сара.
— Именно поэтому я и хочу справедливости. Мы должны выступить как свидетели перед всем миром. Я не верю в коллективную ответственность всего немецкого народа. Могу лично засвидетельствовать, что были в эсэсовских войсках солдаты, гуманно относившиеся к еврейским заключенным…
— Вряд ли таких солдат было много, — с нехорошей усмешкой прервала его Сара.
— Довольно и одного праведника. Вспомните Содом и Гоморру…
— Ну, хватит! Я пришла сюда не затем, чтобы выслушивать цитаты из Библии. Если Бог и существовал когда-нибудь, то в концлагерях его умертвили.
— Но ведь вы вышли оттуда живой, так же как и я. А почему? Почему нас с вами пощадили, тогда, как сотни тысяч других были убиты?.. Чем заслужили мы право на выживание? И теперь разве мы не должны сделать все, чтобы оправдать эту милость судьбы? Первое время я, так же как и вы, думал о мести. Ведь вся моя семья погибла. Мать увели на моих глазах, жена тоже наверняка погибла… «Для кого, для чего жить?» — спрашивал я себя. Чем больше проходит времени, тем длиннее становится список погибших… Жертвы нацистов исчисляются миллионами…
— Разве эти миллионы убитых не взывают к мести?
— Нет, они требуют справедливости. Они требуют суда и наказания убийц, они требуют разоблачения преступлений перед всем миром, они требуют, чтобы мы сами никогда этого не забывали и чтобы дали наказ нашим детям и детям наших детей навсегда сохранить о них память, чтобы ничего подобного не повторилось ни через двадцать, ни через сто лет…
Комната казалась слишком тесной для этого высокого худого человека, ходившего по ней из угла в угол. Выглядевший таким спокойным в начале разговора, он теперь беспрерывно жестикулировал, что выдавало сильное волнение.