— Настоящие борцы боятся стать палачами. Им столь же отвратителен тот из них, кто, будучи опьянен воинствующей яростью, становится убийцей…
— Вы правы, отец мой, мы ненастоящие борцы. Да и к чему нам ими быть перед лицом палачей? Мы опьянены не воинствующей яростью, но жаждой мести. А вы говорите мне о доброте, о любви, о справедливости, о прощении!.. Как нам воспринимать эти слова?
— И все же это необходимо. Вы взяли на себя огромную ответственность: свидетельствовать. Свидетельствовать перед всем миром о том, на какие безумства способен род человеческий, чтобы, узнав о них, он ужаснулся и не повторил ничего подобного впредь…
— Что же это: увидев, как и я, на что они способны, вы все еще считаете, что они принадлежат к роду человеческому? Вы все еще верите в вашего Бога?
— Да, сейчас больше, чем когда-либо, я верю в него. Я уверен, что Вечный Бог есть Любовь, я вижу плоды его деяний. Боль и зло — не его вина. Верующему может показаться, что крик боли, которым наполнено созидание, отрицает его, убивает веру. Чтобы веровать в Него, верующий должен быть не просто верующим, но верующим, тем не менее, то есть не закрывать глаза на реальные факты, которые вторгаются в жизнь всех людей, наносят им раны и остаются необъяснимыми, и быть при этом уверенным, что Вечный Бог есть Любовь. Прощение — это долг…
— Говорите от своего имени, вы — христианин, я же — еврейка! Даже если бы я захотела, я бы не смогла, я бы не имела на это права: слишком много смертей, слишком много страданий. Это взывает к справедливости…
— Вы сами употребили это слово. Пусть действует справедливость, у нее свои права, нечто большее, чем права, — неукоснительные обязанности. Она должна карать, но справедливость не имеет ничего общего с ненавистью и мщением. Ни ненависть, ни месть ничего не создают: они бесплодны и разрушительны. Пусть же справедливость вершит свое дело, вершит жестко, когда это необходимо, но пусть наше сердце никогда не зачерствеет от этого. Берегитесь этой порчи: иной раз зло, которое ты хотел сокрушить, настигает тебя самого, стоит лишь одержать над ним победу.
— Поздно, я уже стала жертвой этой порчи.
— Не хочу в это верить. По крайней мере, не увлекайте за собой вашего юного кузена, он совсем еще ребенок…
— Ребенок?! Не хотите ли вы, чтобы этот «ребенок» рассказал вам, что он испытал там и — хуже того — что он делал сам? Ребенка, о котором вы говорите, больше не существует, он умер в Маутхаузене, в Бухенвальде, в Освенциме, в Биркенау, в Дахау — у вас есть из чего выбрать. В сердце этого ребенка ненависть, и не я навела на него порчу.
— В аду лагерей я молился за наших мучителей. Дело в том, что, к нашей гордости, мы, французы, принадлежим к нации, для которой невыносимо, недопустимо, чтобы с людьми обращались так, как обращались с нами. Мо только по справедливости, по одной лишь справедливости, мы не имеем права мстить, потому что, несмотря ни на что, они — наши братья, ибо они — люди.
— Перестаньте, я прошу вас, не сравнивайте жертв с палачами. Вы добавляете к моим страданиям непереносимую боль.
— Извините меня за то, что я заставил вас страдать, но как священник я должен вам сказать, что вы избрали ложный путь. Почувствовав свою власть, вчерашняя беззащитная жертва неизбежно станет палачом, если ей не повторить непреложную истину: «Помоги, прежде всего, тому, кто больше всех пострадал», что по сути означает: «Возлюби ближнего, как самого себя».
— Приберегите ваше красноречие. Я ошиблась, доверившись вам. Что могла я услышать от священника, исповедующего религию, которая причинила нам столько зла?
Отец Анри опустил голову, и вид у него сделался очень несчастным.
— Я знаю… Нетерпимость католической церкви к евреям, безусловно, имеет отношение к истреблению этого народа. Но многие из нас просят за это прощения.
— Прощение… Прощение… Вот и все, что вы можете сказать. Возможно, это ваше дело, но не наше.
— Бедное мое дитя!..
— Я не ваше дитя!.. О, извините меня!
Сделав в запальчивости протестующий жест, Сара случайно задела Леа, опрокинув поднос со стаканами, который та несла.
— Ты могла бы быть повнимательнее, — сказала Леа с легким раздражением.
— Мне, право, очень жаль, но святой отец…
— А, я вижу, это один из ваших споров. Я не понимаю, отец мой, почему вы все еще упорно настаиваете, чтобы она вняла голосу разума. Что касается меня, я давно оставила это занятие.
Отец Анри ничего не ответил, он сосредоточенно помогал Саре собирать осколки.
Леа очень привязалась к отцу Анри. Он не отличался ни статью, ни красноречием ее дяди Адриана, но обоих служителей культа объединяла искренняя любовь к людям и тонкое понимание их страданий. Между тем капуцину была присуща какая-то наивность, отсутствовавшая у доминиканца, что-то неуловимо детское. Друг Жана безгранично верил в своего Бога и его любовь к своим созданиям. Вспоминая прогулки по виноградникам Монтийяка, вечера, проведенные вместе на террасе или же в рабочем кабинете ее отца, Леа думала об их долгих беседах, о таинствах божественной любви и о роли человека на земле.