Еремей Бориса знал давно, только дружбы между ними особой не водилось. Еремей в свое время по молодости и по наивности полагал, что дороже всего ратная слава. Вот и мотало его с одного поля битвы на другое, однако ни чести, ни богатства ему это не принесло. Борис же умнее всех оказался, с ранних лет сообразил, что дворцовые интриги дают куда больше, нежели ратные подвиги. Да и пока воины сражаются, кто рядом царю все, что нужно, на ушко нашептывает? Так и сабелькой махать незачем. Понял Борис и то, что до поры до времени лучше в тени держаться, а не высовываться. Высунувшуюся башку, не ровен час, быстрехонько снесут, особенно такой государь горячий, как покойный Иван Васильевич.
Еремей вздохнул и почесал бороду. С чего это его на воспоминания понесло? Не до былого ему сейчас, с сегодняшним бы разобраться, а то как пятого дня не заладилось, так и пошло все кувырком.
Сначала неподалеку от боярской усадьбы английских купцов ограбили. И не каких-нибудь, а которые от тамошней королевы подарки везли московскому царю. Шацкий в других державах не бывал, но про их диковины был наслышан, недаром купцы часто и у него останавливались. Это все Толоконников, управляющий, придумал. Воров сыскать было поручено подьячему Федору Басенкову. Третьего дня, говорят, он по соседству наведывался и про постоялый двор Кузьмы Скоробогата расспрашивал. Скоро мог и к боярину нагрянуть. Толоконников вон даже разволновался, а чего тревожиться-то?! У Скоробогата свои беды, а боярину чужие ни к чему, ему бы со своими разобраться.
Шацкий покачал головой. Басенков – пес упрямый, если след взял, то не собьется, о подьячем что только не рассказывали. Да про крутой нрав, въедливость и упрямство Федора слухи всякие ходили. И никому, ни отъявленному татю, ни бывалому офене, ни мелкому воришке, ни самому ловкому плуту, не хотелось попадаться в руки подьячего. Он любого, самого хитрого и опытного разбойника мог выследить, схватить и к суду представить. Потому и понятно, что Басенкову, несмотря на молодость, все место судьи Земского приказа прочили. Вот времена пошли, без роду, без племени и в судьи! Боярин завистливо вздохнул, покачал головой и начал было возмущаться несправедливостью эпохи, но, вспомнив собственные заботы, запечалился.
Горькие думы одолевали боярина не случайно. Как с утра не заладилось, так и пошло-поехало. А все из-за Настьки, старшей дочки. Вот ведь не подвезло! Старшая дочка – глупая коровища, вся в мать! Когда женился, надеялся на свояков Ольгердовичей, в то время они в почете были. Поэтому и посватался к их сестре Марфе. Не поглядел, что лицом нехороша да небогата. На родню больше смотрел. Да только расчет недальновидным оказался. Ольгердовичи через четыре года в немилость впали. Забылись и загордились, да и в литовскую сторону стали заглядываться, к латинской вере примериваться. Вот и поволокли их как миленьких на дыбу, а там от их гордости да ума многомудрого и ошметков не осталось.
Он еще раз вздохнул. Почему тогда отца своего не послушался? Как говорил старик, так и получилось. От жены ни почестей, ни богатства, одна худая слава досталась. Ладно, если бы собой хороша была, так нет же: худа и высока, как верста коломенская, глаза совиные, круглые, на коже словно черти горох молотили, ладно хоть на характер добрая, хозяйственная, да и умом Бог не обделил, а вот красоты не дал. И старшая, Настька, вся в мать пошла. Поэтому и сватов никто не засылает.
Был бы в милости, так отбою от женихов не было бы. Младшая – красавица, дородством и статью в отца пошла, но не резон младшую раньше старшей выдавать. Не принято, позор, люди засмеют. Совсем чести в доме Шацких не осталось. Он снова вздохнул, вспомнив, как третьего дня Анна, младшенькая, токовала. Второй раз сваты от Ромодановских приходили, сватать Аню за старшего сына. Боярин принял ласково, да только ни «да», ни «нет» не сказал. Мол, к зиме ближе решит. Сын Ромодановский, Егор, как конь ретивый, закусил удила и на своем стоять пытался. Ладно сваха, Степанида Хлопская, из беды неминуемой выручила, шутками да прибаутками и Егора заговорила, и сватов успокоила. Ссориться с Ромодановскими, которые у самого царя московского что ни день на пир званы, не резон.