Худшее его ждало впереди. Как сватов проводили, Анна в слезы и в ноги отцу кинулась:
– Так и просижу в девках, тятенька, а все из-за нее, из-за Насти-и-и!!!
Рыдания отцовской любимицы словно огнем прожигали мягкое сердце, а от залитого слезами лица совсем было невмоготу. А Аня тем временем продолжала:
– Постриглась бы Настька в монахини, и почет семье, и беды меньше. А приданого монахиням и вовсе не надобно.
Боярину помышление Анино понравилось. А может, и в самом деле, чем черт не шутит? Мысли его тяжело заворочались, то и дело натыкаясь одна на другую. Вызвал Настю. Попробовал по-доброму, по-отечески. Та только молчит и рукавом утирается. Может, и сладил бы, да только принесла нелегкая Арину, Марфину племянницу. Та как услышала, так взвилась коршуном и накинулась сначала на Аню, потом и дяде досталось. Боярин только молчал да покряхтывал. Если бы рот открыл, и ему бы не поздоровилось. И откуда у Арины характер такой, ну чисто сатана в юбке! И языком складно мелет, что не придерешься и словечка не вставишь:
«Вы, дяденька, Аньку не слушайте и Настю в монастырь идти не понуждайте. Ни вам счастья не будет, ни нам. Совесть, она хоть без зубов, а все равно загрызет. Ни дня, ни ночи покоя не даст. А ты, подлая, все козни строишь! – обратилась она с явной угрозой к двоюродной сестре, да так, что та вздрогнула и глаза опустила. – Гляди, хитришь и извиваешься, как змея поганая, да только и на тебя каблук найдется!»
И вытащила младшенькую за рукав из отцовских палат, а Настя вслед, даже разрешения тятинькиного не попросила.
«Эх, жизнь жить – не лапти плести! – Думушки заворочались тяжелыми каменьями в голове боярина. – Вот беда-то!»
Самое время с Ромодановскими породниться, они бы по-родственному могли и слово за него шурину царскому, Борису Годунову, замолвить. Милость государева никому не помешает. В этот момент трудоемкий мыслительный процесс прервала боярыня Марфа. Шацкий взглянул на жену и тут же отвернулся. Глаза у той были снова на мокром месте. Небось опять с Настькой плакала, что сватов нет. Сидят дуры-бабы и ревут. Боярин горько вздохнул и с тоской посмотрел на жену.
– Правду Арина рассказывает про то, что вы с Анной задумали? – прямо спросила Марфа.
– Уже доложила, – вздохнул боярин.
– И Настеньку тебе совсем не жалко при живых родителях в монастырь отправлять? – Голос жены предательски зазвенел.
– Так ведь это дело благое… – начал было осторожно Еремей.
– Я тебе благое дело покажу, и думать забудь! Захочет Настя – сама попросится, а нет – не неволь!
Шацкий крякнул, но благоразумно промолчал. С женой, да еще в ярости, он предпочитал не спорить. Марфа выскочила, а Еремей Иванович так и остался сидеть, поглаживая седую бороду. Был он человеком степенным, неторопливым. А что торопиться, это пусть холопы торопятся, а родовитому человеку держать себя уметь надо.
«Эх, Арина, лихоманка тебя побери!» – вздохнул боярин вслух и торопливо оглянулся, не подслушивает ли кто. Потом сам же устыдился. Кого боится! Жениной племянницы, сироты бездомной!
Арина появилась в боярском поместье совсем недавно. Тятенька ее Артемий, деревенский батюшка, еще по весне умер горячкой, матери не стало еще раньше, вот Марфа и решила приютить бедолагу, а кому она еще нужна? Еремей Иванович пытался было про лишний рот слово вставить, но не тут-то было. Марфа заявила, что, мол, ее племянница никого в имении не объест, только польза от нее. Мол, она тятенькой своим грамоте обученная, вот и дочек обучит.
Шацкий помотал возмущенно головой. А на что бабам грамота сдалась, лукавого только тешить! Жена должна в рот мужу смотреть и уму мужниному удивляться! Мало ли чему книги научить могут! Сам Еремей Иванович в грамоте силен не был, для книг был у него подьячий Федор Толоконников, да и сама Марфа.
«Ну и характер у Арины! Много воли ей дали! Да и Марфа совсем стыд потеряла! Мужу перечить вздумала! Если бабы начнут заправлять, то конец придет Руси!»
От таких мыслей стало даже приятнее, спокойнее, что ли. Боярин даже плечи расправил и озираться перестал. Внезапно вспомнил дело, беспокоившее всю неделю, и снова приуныл. Все пошло кувырком. Наверное, не случайно дела стали страшные твориться на Москве. Сатанинские… Подумал и осенил себя крестным знамением, на всякий случай. Вспомнил молодого писаря, найденного замученным, да так, что живого места на теле не осталось. Сроду на Москве таких бесовских дел не водилось. Ну порежут кого по пьяни или по злому умыслу, на дыбу вздернут злодея, но потом его же на погост отвезут и за упокой души помолятся. Но чтоб такая лютая смерть – не было такого! На Руси жили просто, без затей, а какая богобоязненная душа такое сотворит?! Убитого писаря он знал. Звали его Иван Хлопонин, и был он из сыновей боярских. С отцом его, Василием, вместе на Литву ходили. Да только как Василия не стало, вдова его поиздержалась, да и по нынешним временам особенно не размахнешься. Поэтому и пристроили родственники старшего на воинскую, а среднего, Ивана, на государственную службу. Хотя Ванька был только на чужую работу глядеть горазд. Ни усердия, ни старания в хлопонинском отпрыске не было, одна печаль-забота тревожила молодца – как бы погулять, попировать да за красными девицами поволочиться.