Как-то черноглазая спросила о семье Буяннавч: отчего у нее нет мужа и детей? Шаманка грустно улыбнулась.
― Я была замужем, ― сказала она. ― Очень сильно любила его. У нас должен был быть ребенок. Но беды, как и счастье, приходят внезапно. Моего мужа убили русы во время очередного сражения. Ребенка я потеряла, и больше иметь детей не могу. Чтобы быть полезной, решила податься в знахарки.
История была до обыкновения проста и коротка, но Мелек от нее в дрожь бросило. Больше она не спрашивала о минувших днях, боясь потревожить старые раны Буяннавч. Несмотря на то, что прошло уже довольно много времени, они все еще были и исчезать не собирались. Но неизменно на сама вспоминала о семье, которую когда-то имела. Мелексима не знала, с чем это было связано, но после того, как ей подарили коня, тоска и грусть начали одолевать ее все чаще и чаще. Пару раз Буяннавч будила ее из-за того, что девушка плакала во сне. Мелек порывалась рассказать о том, что снятся ей вовсе не кошмары, но так и не собралась. Бережно хранимые картинки семейного счастья оставались при ней.
Конь стал ее единственным утешением. Мелексима сама кормила его и чистила, водила с уздой по лесу. В такие моменты ей становилось немного, но легче. Пресловутое чувство покоя и счастья обрели для нее ценность. Жеребенок получил имя Хулан, что означало «дикая лошадь». К своей хозяйке конь быстро привязался и начинал рваться с привязи едва увидев ее.
Про семью Мелек не с кем не говорила. Буяннавч пыталась вывести ее на разговор, надеясь, что это облегчит тоску, которая поселилась в сердце черноглазой. Мелексима обрубала эти попытки на корню, и вскоре шаманка перестала пытаться. Единственный, кому девушка отвечала на подобные вопросы, был Бат-хан. Но тот спрашивал редко, и в основном про Ганбаатара. Черноволосая отвечала кратко, стараясь не бередить свои собственные чувства.
С ханом… что ж, Мелексима могла сказать, что все было сложно. Причем, сложно было, кажется, только ей. К внезапной резкой и сильной скорби по семье прибавилась щемящая нежность, которую девушка испытывала рядом с ханом великой орды. От шквала чувств, что одолевали ее, могло разорваться сердце. Иногда, преимущественно по ночам, черноглазая действительно ощущала болезненные спазмы рядом с сердцем, и ей казалось, что оно действительно может разорваться. Возможно, это было всего лишь игры уничтоженных чувств, но Мелексима боялась: не больна ли она?
С этим надо было что-то делать, причем срочно. Что именно, Мелексима сказать не могла: ее порывы метались между побегом или каким-то поступком, из-за которого ее можно будет отослать домой. Она не знала, почему ей внезапно захотелось вырваться из этого места, покинуть то, что когда-то для дедушки и бабушки было домом и прибежищем. Это можно было считать оскорблением их памяти, но Мелексима ничего не могла с этим поделать. К тоске и зарождающей влюбленности добавилось чувство вины.
Решение пришло неожиданно. И это ― в отличие от желания посетить могилу родных ― Буяннавч Мелек не озвучила. Когда ее в очередной раз пригласили на обед к хану, Мелексима уже знала, что сказать.
Отношения с ханом не изменились. Они по-прежнему обедали вместе, иногда ужинали, хан изредка составлял ей компанию на прогулках верхом ― Мелек пришлось учиться ездить на лошади едва ли не заново. Мелексима продолжала говорить с ним на русском. Вроде, все было хорошо. Но Мелек лишь больше это злило, она металась словно в безвыходной злости, стараясь заглушить все остальное.
Мелексима откровенно нервничала. В шатре хана стояла относительная тишина, какая сопровождала практически все их совместные приемы пищи, но именно сегодня тишина давила больше всего. Особенно на черноглазую.
― Мелек, тебя что-то мучает, я это сразу понял, как только ты зашла. Скажи, что хочешь, ― внезапно обратился к девушке Батый. ― И тебе, и мне станет легче.
Мелексима глубоко вздохнула. Она боялась.
― То, о чем я собираюсь попросить, можно расценивать как самое большое неуважение к вам, и тому, что вы для меня делаете, ― сказала Мелексима и ненадолго замолчала. Бату смотрел на нее, ожидая продолжение, но начала разговора уже его не радовала. ― Для меня честь быть здесь, однако… Я прошу разрешения вернуться домой.
Она не терпела отношения к себе, как к вещи, подарку. Она не давала трогать себя, всегда держалась при разговоре своего мнения и смотрела всем в глаза, от обычных девушек до самого Великого хана. И все же она понимала, как велика ее просьба.
По лицу хану пробежала тень недовольства, позже обретя в черных глазах настоящую злость. Пальцы руки сжались и разжались, Мелексима с напряжением наблюдала за каждым его движением.
― Нет, ― холодно отрезал Батый. Он понимал, что действует против слова своего великого деда ― задерживать Мелек здесь вопреки ее желаниям. Но внезапно перспектива никогда более не увидеть девушку показалось ему дикой и невозможной. Мелек могла требовать свободы, Батый не мог ей препятствовать ― это была своеобразная ловушка для них двоих.
Мелексима, казалось, была готова к такому ответу. До этого робкая и неуверенная, она вскинула голову, ее черные глаза полыхнули упрямством.
― Великий хан, ― твердо начала она. ― Я помню о словах Чингисхана: по его завету, я свободна. Я могу кричать, бежать, резать себя и проклинать, но я этого не делаю. Я уважаю вас и это место, которое хранит память о родном мне человеке. Но я не могу здесь находиться, я задыхаюсь. Даже когда покидаю его, я чувствую, как невидимые оковы тянут меня обратно, ― Мелек отвернулась, быстро смаргивая слезы. Глубоко вдохнула, и когда посмотрела на хана, в ее глазах вновь была та сталь, которая передалась от Ганбаатара. Это был его взгляд. ― Я прошу позволить мне уехать.
Батый смотрел на нее молча, девушка понимала, что он мог ей отказать. Более того, явно собирался это сделать. Этого он не могла понять ― во что играет Батый. Она была ему по сути не нужна как наложница, ничего интересного она не могла представлять для Великого хана. Да, кровь в ней принадлежала великому воину, но она на него совсем не похожа. Только в определённые моменты, во взгляде и поведении Мелек менялось что-то ― сталь была в ней, была ее стержнем, но она все еще оставалась женщиной, а значит хрупкой и уязвимой. Женщиной, чье израненное сердце искало покой. Здесь же ей становилось лишь больнее.
― Мелексима, ― жестко начал Бат-хан, но Мелексима его перебила.
― Хотя бы позвольте уехать домой дня на три, ― взмолилась она. ― Это ― место, где я родилась, где я жила. Оно важно для меня, и я не могу просто так смириться с тем, что больше никогда его не увижу. В тот день я не хотела покидать его навсегда.
― Три дня? ― спросил Батый, словно и не слышал ее все это время. ― Неужели думаешь, что тебе этого хватит?
― Не знаю, ― честно ответила Мелексима. ― Но я хочу вновь там оказаться. Три дня ― а потом я вернусь сюда, и больше отлучки не попрошу до следующего праздника. Обещаю вам.
Батый смотрел на нее и смотрел. Она была так отчаянно слаба в своих порывах казаться сильной. Почти полгода улыбаться и делать вид, что все хорошо, и в один момент разбиться. Об него.
Она никогда не говорила того, в чем не была уверена. И все ее слова приходили в реальность, как по взмаху волшебной палочки. Не было случая, когда Мелексима бросалась словами просто так.
― Ты можешь ехать, ― наконец вынес он решение. Мелексима выдохнула. Она закрыла лицо руками и опустила голову, тихо что-то шепча. Потом быстро выпрямилась и в сверкающих от слез глазах Бат-хан увидел настоящую благодарность.
― Я благодарна вам, ― сказала она. ― Словами не выразить как.
Батый кивнул.
― С вашего позволения, я пойду собираться.
― Вечером через три дня ты должна быть снова здесь, ― жёстко произнёс хан. Мелексима кивнула. Хан встал и Мелек последовала его примеру. Внезапно она посмотрела на него так отчаянно, с такой невыносимой нежностью в черных глазах, что Батый содрогнулся. Одним своим взглядом эта девчонка могла диктовать свои условия, высказывать свои желания. Одним взглядом она ломала то, что Батый возводил годами ― ледяные стены вокруг себя.