Через два месяца после выкидыша Люсьена поехала с Фридой в Мехико, а Ривера остался в Детройте заканчивать фреску. Фрида как можно скорее вернулась к матери Матильде; судя по тревожным новостям из Койоакан, той оставалось недолго. Фрида едва оправилась после потери ребенка. Выписавшись из больницы, она только и делала, что писала неожиданные, поражающие своей красотой картины, наполненные страданиями и переживаниями. Из-за непогоды самолеты отменили (у Фриды чуть нервный срыв не случился), и тогда они поехали на поезде. Дорога заняла несколько дней, и все эти дни она проплакала. Прежде чем пересечь границу, поезд проехал через Индиану, Миссури и Техас. На стоянках девушки пытались дозвониться в Мехико, но их так и не соединили: сказали, что река Рио-Гранде разлилась и связи между странами нет.
– Вообще-то не Рио-Гранде, а Рио-Браво[79], – бурчала Фрида.
На стоянках они ходили обедать. Между собой девушки разговаривали мало. Фрида смотрела на небо, словно пытаясь выследить предательский самолет, на борт которого ее отказались брать. Когда поезд стоял бесконечно долго, по требованию Люсьены они шли в кино, девушка при любом удобном случае хотела отвлечься от бездонного горя, куда с головой погрузилась ее подруга. Забившись в купе, Фрида твердила: «Если мама умрет, в этом мире я останусь одна». Или: «Диего так далеко, давай вернемся». Или: «Я мать, потерявшая ребенка и маму».
Люсьена думала о картине, которую писала Фрида. Ничего подобного она в жизни не видела. Когда Фрида показала полотно, у Люсьены по спине холод пробежал. На холсте изображена рожающая женщина, ноги ее широко раздвинуты, из волосатой промежности с красными разбухшими губами выходит голова уже взрослого ребенка с чертами Фриды – такие брови не спутать с другими, – но без волос; ребенок выглядел мертвым: глаза закрыты, шея расслаблена, на белую простынь пролита кровь; голова роженицы печально закутана в покрывало, которое напоминает саван. В этой простенькой комнате, где не место для жизни, лишь одно украшение – над кроватью висит икона «Скорбящая Богоматерь».
Жуть! Люсьена тогда спросила ее, кто под покрывалом. «Не знаю, Люсьена, об этом я не думала. Может, это и есть смысл моей живописи, выдавливать ее из своего нутра», – и Фрида рассмеялась.
Они приехали в Мехико, и через неделю Матильда Кальдерон Кало умерла. Глава семьи. Ее мать.
Фриду охватила всепоглощающая душевная боль. Она надела безэмоциональную маску. Закрылась в своей печали на все замки. Наотрез отказалась смотреть на тело. Шесть сестер облачились в черное, братство без брата, никто не посмел сообщить новость отцу Гильермо; уединившись у себя с пианино, он перестал играть Бетховена и Штрауса – своих любимых композиторов, зато исполняет теперь Шопена.
Фрида терпеть не может классическую музыку.
– В молодости моя мать была невероятной красавицей. Крохотная, утонченная, настоящий полевой колокольчик. Но характер ее был несносный, как у мелкой собачонки. Потом она набрала формы, и в складках ее кожи я пыталась отыскать тот колокольчик. Мама была очень умной, но необразованной, в противоположность отцу. Про несносный характер я преувеличила. На самом деле мать была славной, просто, когда она в детстве нас ругала, мы решили, что крики ее походят на лай. А вот отец был спокойнее и всегда в тени. Ты не замечала: однажды сформировав мнение о человеке, мы знаем, чего от него ждать, а если мнение и меняем, то дается нам это непросто. Что это о нас говорит?
– Что мы все упрощаем. На отца, известного музыканта, я всегда смотрела как на идеал. Хотя он тем еще подонком был. Я взглянула на него глазами других, восприняла его не как члена семьи, а как чужого человека. У меня есть только мать.
– Я рассказывала тебе, что первый жених моей матери на ее глазах покончил с собой?
– Вряд ли, Фрида. Почему он это сделал?
– Не знаю. Почему сводят счеты с жизнью? Понимание, что можно умереть, дарит внутреннюю свободу. Он открыл окно и выпрыгнул. Мама была скрытной. О чем-то мы не говорили. Но она сохранила от него, своего первого жениха, любовные послания, я нашла их. Он был немец, как и отец.
– Странное совпадение.
– Не знаю, совпадение ли.
Девушки разговаривают, не глядя друг на друга, при этом замешивая тесто, доставая из печи пироги, украшая десерты, расписывая пудинги, раскладывая их, чтобы высохли. Чем абсурднее становится работа, тем серьезнее она им кажется; и теперь, в полпятого утра, они не поддаются зову ночи, продолжая порхать от занятых рук к мыслям и к стакану темного sour[80] виски.