Строительные работы почти окончены; пока супруги были в США, их друг, архитектор Хуан О’Горман, работал не покладая рук. Новый дом находится недалеко от Койоакана, в Сан-Анхеле, на улице Альтависта. Чтобы в мастерской Диего всегда были потоки света, О’Горман вставил огромные окна, высадил из невозмутимых кактусов ограду, скрыв тем самым от посторонних глаз два особняка, глядящих друг на друга: один большой, розового цвета, другой маленький, синего, – такие разные, но все равно вместе; Хуан ловко сымитировал контраст этой невозможной пары, желающей жить вместе и в то же время сохранять дистанцию.
В Мехико они вернулись несколько месяцев назад, но Диего все никак не успокоится.
Рисовать он не хочет, ему накидывают заказы, но Ривера отказывается. На письма он больше не отвечает, теряет квитанции, сорит деньгами, выпадающими из его карманов, ненавидит Фриду.
Узнав, что mural в здании «Рокфеллер-центра» размолотили в крошку, он пришел в ужас – год его жизни прошел даром – и потребовал места, где мог бы повторить проклятую фреску. Руководство Мексики предоставило ему второй этаж Дворца изящных искусств – в связи с победой на выборах Карденаса у власти были левые. Но это ему больше не нужно; Диего предлагают расписать стены Национального автономного университета, но и это его не интересует; нужно закончить фреску на лестнице во Дворце изящных искусств, это выводит его из себя, он считает, что на всем поставлен крест: на жизни, на карьере; в порывах бешенства Диего уничтожает свои картины, ополчается на всех, оскорбляет друзей. Соблазняет женщин прямо у Фриды под носом, пьяный в завершение вечера, он без зазрения совести целует их в губы, оставив пассиям одного вечера не только свою слюну, но и чувство смущения – девушки, избегая взгляда супруги, задумываются: а когда это они дали согласие великому художнику одарить их такой честью при всех. Фрида балансирует между самопожертвованием и чувством злости. Ее большой ребенок – ворчун, впавший в депрессию, это его дело, его крест. Она распечатывает конверты и, как может, отвечает на письма из долгого ящика. Оказавшись лицом к лицу с грудами нераспечатанных посланий, Фрида купила ящичек с алфавитным разделителем и навела порядок в этом хаосе, но почти сразу же большая часть оказалась за буквой P. Por contestar, ждут ответа… Какие-то отрывки, наполненные лестью, она решила зачитать Диего: «Послушай, это твой друг, критик Эли Фор, из Парижа пишет. Он считает, ты сделал все правильно, не поддавшись на уговоры Рокфеллера! “Браво, это успех! Слава Матисса, да даже самого Пикассо и рядом не стояла с теми чувствами, что ты разжигаешь в сердцах людей. В данную секунду не найти в мире равного тебе художника”».
Фрида притягивает внимание, бессознательно дает согласие на легкость, радость, alegría. Она принимает участие в праздниках, на которых поют, и надевает наряды, при этом не выпуская из рук бразды правления рутиной: отвечает на телефонные звонки, принимает заказы от лица своего мужа, продумывает, как вернуться к прежней жизни, ни на что не обижается, ходит со случайной улыбкой, какая бывает у тех, кого так просто не догнать, у тех, кто одержал победу на других берегах, позабыв о сиюсекундной боли душевных страданий.
А потом она перестает принимать гостей, отменяет гулянки, и из себя ее выводит любая мелочь; Фрида выкрикивает в лицо своему alter всю обиду, не скрывая отчаяния. Она не хочет больше быть ни его нянькой, ни его помощницей, у них нет денег, и у них нет друзей, она бесится, что Коммунистическая партия для него – словно мать, которой постоянно нужно что-то доказывать; по ее мнению, это нездорово, жестоко, эгоистично и несправедливо. А еще он никогда не хотел от нее детей. Вдруг Диего берет на себя всю ответственность, он готов слушать, он хватает ее и грубо занимается с ней любовью, потом куда-то исчезает и больше не видится с Фридой. Ее смущает не то, что он овладевает ею, а то, что муж потом пропадает. На других сношениях. Другие рты, другие губы, другие ноги. Она человек широких взглядов, секс ставит на свое законное непознаваемое место – обмен стонами, обмен стараниями, – но Фрида не всегда может без боли в своем маленьком сердце представить себе целую очередь, беспросветный коридор расставленных ног. «Нет, Диего, не моя вина, что мы уехали из США». «Нет, твои картины – не хлам».