Грег старательно держал лицо. Ни мускул не дрогнул – вот же выдержка!
– …передайте ей, что нападение дирижаблей с эмпатическим оружием вот-вот состоится.
– Я передам ей. Если встречусь, конечно же. – уклончиво проговорил мужчина. – Что-то еще, нера Виктория?
– Ничего… Просто… Не совершите глупостей, Грег.
– Это вы про…
Она пояснила, указывая рукой и на стол, и на подставку для зонтов:
– Я про все сразу.
– Я буду очень стараться.
– Тогда, я, пожалуй, удалюсь. Провожать не надо. Удачи, Грег.
– Удачи, Виктория. – он перестал подпирать дверь спальни и пошел открывать дверь. – Я не сказал, но вы очаровательно выглядите – вам очень идет ваша новая прическа.
***
Грег открыл дверь – Лиз серой тихой мышкой сидела в единственном в спальне кресле.
Она подняла на него глаза:
– Я все поняла. Я больше не буду являться в номера к мужчинам и портить репутацию…
– Я разве так сказал? – удивленно спросил Грег, подавая ей руку и помогая встать. Хотелось поцеловать изящное запястье, спрятанное в кипени кружева, но вот не для спальни такие поцелуи, совсем не для спальни.
Лиз улыбнулась:
– Не сказал, но точно подумал. И я слышала про дирижабли – я передам адеру Дрейку в ближайшее же время. Сама в Вернию не вернусь – я сполна отдала долг стране. – она посмотрела Грегу в глаза и тихо сказала: – пожалуй, я пойду, а то решат, что ты тут распутничаешь в такой момент…
– Лиз, если чуть-чуть подождешь, то я оденусь и провожу тебя – мне так будет спокойнее.
Она вновь шагнула к нему, обнимая и прижимаясь к его груди:
– Хорошо.
***
Зола понимала, что у неё для спасения есть всего четверть часа, не больше – пока паромобиль добирается из центра города до Золотых островов. Из лап Джеральда ей уже не вырваться. Только сейчас есть шанс обрести свободу. Если она не побоится. Если она рискнет.
Паромобиль тальмийской сборки с правым рулем быстро разогнался по Цветному проспекту, сейчас еще пустому – утро выходного дня в центре всегда спокойное и ленивое. Мбени спешил оказаться дома – он боялся Золы, он помнил, как пропал и не вернулся Ака.
Зола собралась с силами и… Резко бросилась между двумя передними сиденьями, хватаясь за руль и изо всех силы выворачивая его влево – Мбени не успел отреагировать, и паромобиль на огромной скорости пересек встречную полосу, вылетел на узкий тротуар, даже не заметив высокий поребрик, и врезался в угол кирпичного здания – кажется, это был Королевский суд. Жесткий корпус переда сложился, как гармошка. Стекло разбилось, острыми осколками раня лакеев и саму Золу. Мбени безвольно висел на руле. Второго лакея Наджея выкинуло из паромобиля. Кажется, он свернул себе шею. Он не был зомби – его плоть не стала разлагаться. Зола удержалась в салоне из-за магии – она всегда приходила ей на помощь в минуты страха. Все заволокло паром, Мбени застонал, и Зола повторно ударила его головой о руль. Потом она змейкой назад, хоть змеи и не умеют этого делать, вернулась на задний диван, схватила валяющуюся на полу газету, которая так взбесила Рауля, и выскочила из паромобиля, пока вокруг него не образовалась толпа. Откуда-то из-за угла раздавался свист констебля, призывавшего себе подмогу.
Зола, эфиром вырывая замок багажника и срывая дверцу, вытащила свой дорожный саквояж, где хранилось самое необходимое: документы, лекарства, расчески и прочее, – и помчалась вдаль по улице, сворачивая в первую же подворотню и петляя с улицы на улицу как заполошный заяц. Ей надо отсидеться до темноты. Ей надо спрятаться где-то в порту или на набережной. Она отсидится днем, а потом с наступлением сумерек попытается выбраться из ставшей ловушкой Аквилиты. Она не вернется домой. Она не вернется к Раулю. Хватит! Больше никаких лекарств. Больше никаких уколов. Больше никаких смирительных рубашек. Она заслужила свободу. Она больше не будет притворяться и лгать. Она станет свободной. Жаль, что Абени такое не светит, но Абени и не фея.
Когда на Аквилиту обрушились стремительные сумерки, Зола замерла в своем убежище – неубранной с лета будке для переодевания на пляже.
Кругом была тьма. Ни зги не видно. Ни огонька. Ни одного светящегося окна.
Где жемчужное ожерелье электрических фонарей набережной? Где россыпь бриллиантов городских улиц, проспектов, бульваров и парков? Где невероятное разноцветье Золотых островов, где каждая улица в ночи сияла своим светом?
Зола судорожно облизнула губы. Темнота и нереальная тишина. Стихли человеческие разговоры. Не шуршали шинами паромобили. Даже колотушек сторожей не слышно.
Только тьма и близкий, продолжавший шуметь океан.
Зола побрела по песку, проваливаясь в него по каблуки ботинок.
Пел океан. А люди пропали. Она осталась одна во тьме. Одна во всеми мире.
Зола упала на колени, горестно руками загребая холодный песок.
Она все же сошла с ума.
Она знала, что рано или поздно так и будет, но… До чего обидно – обрести свободу и понять, что сошла с ума, и больше ничего не будет, кроме закрытой палаты психической лечебницы, куда её все равно сдадут, причем уже не Рауль.
До чего же все нелепо и обидно! Она стучала и стучала кулаками по песку, прикусывая губу, чтобы не зарыдать и не закричать, и лишь океан отвечал ей. Она была одна в своем безумии. И Рауль, её солнце, уже не изобретет лекарство от этого безумия – она слышала, как днем кричали мальчишки-газетчики на набережной об его аресте. Сейчас она понимала, что нет никакого солнца и отдельно Рауля. Рауль и есть её солнце. Только он уже не выполнит свое обещание.
Она навсегда в темноте и одиночестве в своем безумии. Слезы все же прорвались через запрет, и Зола упала на песок, не сдерживая рыданий.
Глава 63 Одержимость
Эван смотрел на искрящую синим эфиром защитную сеть, отрезавшую привилегированную часть Олфинбурга, так называемый Золотой треугольник, от остального города, и понимал, что произошло предательство.
Дирижабли вражеского флота кружили под защитной сетью, как пойманные сачком стрекозы, не в силах вырваться из Золотого треугольника. Так не должно было быть – сеть должна была опуститься на Золотой треугольник еще до подлета дирижаблей, защищая короля и страну… Впрочем, защищая только короля. Кучка сиятельных возле короля – не равно стране.
Стрекотали зенитки. Гулко бухали бомбы, сбрасываемые с дирижаблей. Качались на ветру легкие челноки с наводчиками, спущенными из гондол на веревках – дирижабли не рисковали низко спускаться, старательно прячась среди разъедаемой эфиром завесы облаков. Большинство наводчиков уже были мертвы – они повесились на телефонных проводах, предназначенных для связи с гондолой, или просто выпрыгнули из корзин.
Облака быстро расползались в стороны – маги-погодники работали на износ. Остатки облаков цеплялись за оболочки дирижаблей и тут же сползали прочь, тая как сахарная вата. Люки большинства гондол управления дирижаблей были открыты – военные в форме Вернии сопротивлялись, но все же самоубийственно падали вниз на тротуары и так красные от крови. Эмпатическое оружие, включенное на полную мощность, не было разборчивым – ему было все равно, кого уговаривать пустить себе пулю в висок. Падали на мостовую как вернийцы, так и защитники в синих с золотом мундирах Тальмы. Мало кто мог сопротивляться – Эван видел, как в проеме люка одной из гондол замер мужчина, ногами отталкивая самоубийц назад. Было ясно, как день – он не продержится долго, обезумевшая толпа все равно вытолкнет его наружу в последний короткий полет.
Кипел эфир, и плавились тени, становясь жирными, липкими, цепляющимися за ноги, как грязь. Находиться здесь было опасно и совершенно бессмысленно.
Эван, стоя на середине пустой улицы, обернулся на Роба, сидящего за рулем паромобиля:
– Уезжай.
– Нет! – твердо возразил друг, следом за Эваном выходя из салона и ругаясь – к пальцам, как липкая карамель, привязалась тень, с краской отлипая от дверцы.
Эван повторился: