— Помирать пора, — сказал он, помолчав немного, — вот что… Отсюда хочется, Молчанов…
— Туда?
И Молчанов указал пальцем вниз, на пол около себя и усмехнулся.
Боярин не видел этого движения, но Молчанов говорил громко, и он его слышал.
Он приподнял веки, взглянул на него, пожевал губами…
Молчанов повторил тот же жест, и глаза у него стали бесстыдные, насмехающиеся и какие-то торжествующие.
— Больше куда же? — проговорил он. — Поди, уготовано там. Вот тебе и твое боярство.
Болярин крикнул: — Молчи, пес!..
Боярин скрипнул зубами, заворочался на постели. Молчанов ловил его взгляд, и когда из полуприподнятых век боярина показались краюшки зрачков и в них из-под этих полуприподнятых и отяжелевших век, которые тоже, как и все тело, стали в тягость, брызнули искры гнева и злобы, засмеялся опять, уже прямо в лицо боярину, подавшись к нему всем корпусом и вытянув шею, чтобы боярин мог видеть лучше его лицо, озаренное этим его торжествующим смехом.
Он видел, как руки боярина сжались в кулаки и как по всему его телу от плеч до колен пронеслось и сейчас же бессильно замерло одно движение, говорившее об одном желании: встать с кровати и кинуться к нему.
Держа руки по-прежнему на груди, только сжатыми в кулаки, боярин крикнул:
— Молчи, пес!..
В его голосе слышались слезы.
— Молчи! — крикнул он опять и затряс кулаками, которые теперь, кажется, уже трудно было ему разжать, потому что судорога свела их и прижала плотно к груди.
— Аль не сладко? — сказал Молчанов.
Лицо у него раскраснелось, ноздри расширились. Он все больше тянулся к больному, облизывая языком губы и поблескивая глазами. И по тому, как он делал это, — облизывал губы, — и по тому, как блестели у него глаза, — видно было, что он не скоро остановится и будет долго говорить свои злобные слова, которые огнем горят на его тонких губах и которые сначала вспыхнут на губах кривою улыбкой и потом уже сорвутся с них.
Боярин прикрыл глаза и жалобно его позвал:
— Молчанов!
— Ась? — сказал он, раздвинув ноздри, и уже зазмеилось что-то у него на губах, уже обожгло их какое-то еще не произнесенное, но уже налившееся злобной радостью слово.
Но боярин сказал:
— Молчанка, я тебе заплачу, сколько хочешь. Ты думаешь, я тебя позвал лечить?…
И он взглянул на него. И опять закрыл глаза, будто открыл дверь и снова поскорее за нее спрятался. Лицо Молчанова, его глаза и полуоткрытые, насмешливоискривленные губы показались ему будто проникнутыми каким-то нездешним жутким огнем. Будто и правда открылась какая-то дверь и пахнуло оттуда как от раскаленной печи раскаленными человеческими страданиями и муками, и тоже раскаленной нечеловеческой злобой и раскаленным нечеловеческим смехом…
И страдание это, жгучее и нестерпимое, какое только может быть в мире, горело в. этом смехе. Но не сам Молчанов страдал: он только всем существом своим, каждой порой своего тела ощущал это страдание и потому радовался. Он будто грелся в этом страдании, которое зажег в себе и о котором кричало боярину его лицо и его глаза и его рот, кричащий сейчас так же, как кричало лицо, — совсем безмолвно.
И боярину хотелось поскорее сказать ему то, что он хотел ему сказать, и чтобы он сделал то, зачем он его позвал или же сделал, — все равно, лишь бы ушел и оставил его одного. И больше он уж не взглядывал на него и заговорил, не открывая век.
Он говорил:
— Дело не шуточное, Молчанка, и для тебя выгодное. Хворь! Какая у меня хворь! Изжился весь — вот и все. Одежду пора скидывать.
Он был теперь почти спокоен и говорил так, как-будто дело шло и правда о том, чтобы Молчанов помог ему раздеться или переменить на нем платье…
Пальцами он поигрывал на груди.
— Да… истинно так. Туда хочу, только ты, Молчанка, дай сказать. И потому нечего его лечить, нечего его подновлять. А то ты, может, перелицуешь?
Веко на одном глазу его чуть-чуть дрогнуло. Но он сейчас же прикрыл его плотно, опять натянул на глаз, будто укрылся одеялом. И опять лицо его, в котором пронеслось было что-то неуловимое, стало спокойно.
Молчанов не вполне ясно понимал, о чем он говорить.
У него мелькнула мысль:
— Бредит.
И он сказал умышленно громко:
— Да ты про что?
— А еще умный человек, — сказал боярин. — Все про то же. Не хочу, вот тебе и все. Туда хочу. Шкуру хочу сбросить. И, значить, нечего меня чинить, хоть, может, ты и хороший портной, Молчанка!