Демон явился с 2 фунтами крепкого бульона; я положил бульон в кастрюлю, и через несколько минут суп был уже почти готов, — недоставало приправы.
— За этим дело не станет! — сказал я. — Впрочем, не худо прежде отведать! У! какой соленый! Нельзя ли хоть подсластить как-нибудь! Все будет лучше! Нам же, сочинителям, не учиться этому! А! Знаешь ли? Обмакни в бульон этого сахарного человека, который всегда так сладко говорит! Только поосторожнее, — чтобы не пересластить еще!
Демон схватил целую дюжину сахарных черепов и бросил их все в кастрюлю.
— Что ты делаешь! — закричал я, вырвав из рук его ложку, чтобы вытащить черепа вон. — Теперь наш суп совсем не годится!
Демон отвел меня от кастрюли. Через пять минут вся дюжина растаяла. Я отведал; суп был солон по-прежнему; сладости не прибавилось ни капли.
— Черт возьми! куда же девался весь сахар! — сказал я в изумлении. — Неужели и он был только на словах?
Демон кивнул утвердительно головою.
— Этак мы ничего не сделаем из этих голов! — продолжал я, измеряя их глазами. — Попробуем еще как-нибудь придать супу немного кислоты! Не годится ли для этого хоть череп журналиста! А! Вот еще череп старой девушки! — клади туда же! Хорошо! Помешай немного! Дай устояться! Теперь отведаем!.. Все то же! Когда успели промотаться эти люди! Нечего делать! Вот тебе еще целковый! купи полдюжины лимонов! Впрочем, погоди немного: не придется ли еще чего прикупать?.. Попробуем положить в наш суп немного перца! В каком черепе, по твоему мнению, более перца? Я думаю, в черепе педанта! При встрече с этим человеком я никогда не мог удержаться от чиханья! Клади же этот череп! Хорошо! Ну, что вышло? Все то же! Лети!..
Демон исчез и возвратился с перцем и лимонами. Наш суп поправился.
— Слава Богу! — сказал я. — Теперь остается только сделать бульон бесцветным. В этом случае, кажется, не придется уже более рыскать по лавкам за припасами. Клади все черепа… Все, все, без исключения, — кроме черепа Стихотворца. Он еще пригодится нам! Хорошо! Скажи теперь, какого цвета наш суп?.. Хоть насквозь смотрись!
На лице демона блеснула коварная улыбка. Я заглянул в кастрюлю, — суп готов. Скольких хлопот он нам стоил! Люди, люди! Чем гордитесь вы, когда из ваших голов нельзя состряпать даже и порядочного супа!
— Убирай же скорее всю эту посуду; а чтобы суп скорее простыл, кинь в него череп Стихотворца!
Демон повиновался. Но едва череп выскользнул из руки его, — весь наш суп, вместо того, чтобы остыть, — замерз совершенно. Конец стоит начала!
Мы посмотрели друг на друга, и — улыбнулись. В кастрюле было одно желе.
— Что нам теперь делать с этим мороженым? — сказал я после некоторого молчания. — Пошел, раздай его бедным!
Демон схватил все в охапку, и — исчез. От всей нашей работы в комнате остались только облака табачного дыма.
Я сел на диван и закурил свою погасшую сигару. Через несколько минут вошел N. N. Мы раскланялись.
— Что вы тут сочиняете? — сказал он, протирая платком свои очки.
— Уже кончил! — отвечал я, отодвигаясь немного в сторону, чтобы дать ему возле себя место. — Да все что-то не клеится!
— То-то и беда, что вы все делаете на скорую руку! — возразил он. — Поучитесь-ка у нас, стариков! Мы сделаем что-нибудь, да потом опять раз пять переделаем, — да еще и того мало… Отложим все это в сторону, да месяца через два и посмотрим: хорошо, так и делу конец; худо, так и опять за дело! Вот как! А вы что еще доброго до сих пор сделали?
…и т. д. Выше и выше!
Я слушал его с обыкновенным своим хладнокровием, как вдруг почувствовал ужасное давление в висках. Смотрю, — мой демон трудится уже над моим черепом.
— Послушай, негодяй! — закричал я ему. — Знай же меру!..
Демон исчез. Оглядываюсь, — мой старик нахмурился.
Эти люди вечно принимают все на свой счет!
15 Апреля 1834.
Алексей Тимофеев
УТРЕХТСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ 1834 ГОДА
Быть может, не совсем правильно — обнаруживать домашние дела какого бы то ни было города, дав подписку и честное слово не рассказывать о них никому в свете, но я обязался только не рассказывать. Мне кажется, что я могу описать их, не нарушая своего обещания.
Я жил в трактире Золотого Тельца, находящемся на углу площади и одной из самых многолюдных улиц Утрехта. Одна из двух занимаемых мною комнат была моей спальнею, и кровать моя стояла у заколоченной двери, ведущей в смежную пустую залу. В первую ночь моего пребывания в Утрехте, сон мой вдруг был уничтожен глухим шумом, раздавшимся в этом покое от легкого шарканья ногами и смешанных, подавленных голосов. Зала была освещена, и свет кенкетов, пробиваясь сквозь щель двери, рисовал поперек моего одеяла яркую желтую черту. Я не мог, однако ж, расслышать ни слова; но, очевидно, что-то таинственное и непозволительное происходило в моем соседстве.
На следующее утро я спросил об этом мою трактирщицу, толстую и красную голландку, которая управляла домом со смерти своего мужа. Она смутилась и отвечала мне невнятно, что это ничего; что в зале собираются иногда ее друзья, чтоб потолковать о своих домашних делах. Я не расспрашивал далее. Однако ночные собрания повторялись чаще, нежели предполагал это смысл наречия иногда, и с некоторого времени становились шумнее. Днем я замечал необычайное движение между женщинами. Мужчины казались спокойными, что я приписывал твердости их характера и голландскому хладнокровию; но женщины бегали, разъезжали по улицам, перешептывались в обществах, отводили друг друга в сторону и что-то взаимно себе сообщали, остерегаясь некоторых лиц своего пола, не пользовавшихся их доверием. Я заметил по газетам, которые читал всегда с большим вниманием, что в последнее время очень часто приезжали в Утрехт из Парижа г-жа Дюдеван, известная под именем Жоржа Занда, какая-то директриса журнала «La tribune des femmes»[23] и другие лица, принадлежащие к той же беспокойной партии. В собраниях, происходивших в пустой зале, часто разговаривали по-французски, раздавался чистый парижский акцент и слышались имена — Валентина, отец Анфангон, Лелия, Жак, Андре, Эме-Мартен, вместе с титулами — госпожа бургомистерша, госпожа советница и прочая, и прочая. Нельзя было не видеть, что тут действуют возмутители и что какой-то ужасный заговор составляется против блага и спокойствия общества.
— Мне какое до этого дело! — сказал я про себя. — Я здесь иностранец!
Однако любопытство и весьма естественное опасение за самого себя заставили меня прорезать днем маленькую скважину в таинственной двери против моего изголовья, в той мысли, что я, может быть, увижу действующих лиц этой черной драмы или услышу, о чем они тут совещаются.
Ночью, 14 сентября (по новому стилю), часу в двенадцатом, я сидел под окном. Повсюду царствовала глубокая тишина. Луна плыла по совершенно ясному небу. Тихий ветер едва-едва колыхал тополями, растянувшимися стройною шеренгою кругом площади. Через две улицы, печальный, мрачный колосс, соборная башня, по временам переговаривался с тишиною ночи заунывными звуками своих часов. Вдруг послышался сильный шум в зале, которая, по-видимому, давно уже наполнялась заговорщиками. Я бросился на постель и приставил глаз к скважине.
Представьте мое изумление, когда я увидел там одних женщин! Они казались в страшном волнении.
Я не верил своим глазам и прислонил к отверстию ухо.
Гул общего разговора не дозволял услышать ничего такого, что бы обнаружило предмет их совещания. Некоторые отдельные фразы, произнесенные в мгновенных промежутках тишины, одни долетали до моего уха.
— Можете ли вы представить такого тирана!
— Деспот!
— Мучители! Тигры! грубияны! Гордецы!
— Скупец! Да какой скупец!
— Вот, например, несчастная Каролина: один изменил ей, другой ее ограбил…
— Предатели!..
— Однако ж, надобно быть справедливыми.