«…каждому из нас в отдельности, какой бы ограниченной ни была наша восприимчивость, конечно же, приходилось переживать нежданные и малоприятные для нас визиты непрошеных гостей, которым к тому же и нельзя отказать в приеме. Подобное приключилось и со мной на вокзале во Франкфурте, где у меня была пересадка, когда, купив в книжном киоске на платформе тоненький томик стихов, я почти безучастно пролистал его лишь оттого, что имя автора показалось мне любопытным. И уже с первой строки убедился, что речь здесь идет о языке, слагающемся из слов „севернее грядущего“. Теперь я уже и не помню, сел ли я в нужный поезд, но с Полем Селаном мы с тех пор неразлучны».
«За годы беседа с глазу на глаз, которой я доискивался в книгах, становясь все настойчивее и определеннее, все сильнее углублялась в личное и становилась редкостью, поскольку лишь немногим из нас дано передать то, что непосредственно затрагивает корни бытия.
…Голоса книг требовали от меня участия, голоса книг требовали, чтобы я раскрылся, поразмыслил о себе самом… Я узнал, что под логикой существует иная логичная последовательность недоступных взору импульсов, в ней я и обрел свою сущность. У каждой из стадий моего развития есть своя книга».
«В семилетием возрасте я прочел „Через дикий Курдистан“ Карла Мая. (Мне кажется, почти любой мог сообщить нечто в этом роде.) Но настоящим событием для меня стала вторая книга, прочитанная недели две спустя. Это был „Замок Родриганда“ того же Карла Мая, и меня потрясло различие этих двух книг. „Через дикий Курдистан“ написан от первого лица: герой моего первого романа также „я“. А в „Замке Родриганда“ пресловутое „я“ куда-то исчезло. Я читал страницу за страницей, сначала с интересом, затем с разочарованием, а потом с раздражением — „я“ никак не хотело появляться! Во мне росло ощущение, что здесь чего-то не хватает, что герои „Замка Родриганда“ — исключительно третьи лица. Я отчетливо помню, что где-то на середине книги я ждал, что „я“ все-таки появится, как спаситель от всех этих „он“, „она“, „оно“. И даже в конце, уже поняв всю бесперспективность дальнейших поисков „я“, я продолжал надеяться, что „я“ возьмет, да явится сюда из дикого Курдистана. Для меня стало настоящим шоком, что и в продолжении „Замка Родриганда“ — „Пирамиде бога Солнца“, „Бенито Хуаресе“ и так далее и в помине не было „я“, то есть в памяти это до сих пор сохранилось как событие. В „Длинном письме для долгого прощания“, два десятка лет спустя, я воспользовался этой круговертью сознания для создания формы начала истории: слово „я“ встречается лишь в пятом по счету предложении рассказа».
Вообще-то историю с «я» открыл до него другой автор.
«По своему обыкновению, он в субботу отправился в синагогу и поднялся, желая прочесть вслух. Ему подали книгу пророка Исайи. Раскрыв книгу, он нашел место: „Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное“. Закрыв книгу, он вручил ее служке и сел: глаза верующих были устремлены на него. А он обратился к ним: „Сегодня написанное свершилось пред вашими ушами“».
Теоретически подобная идея могла кому угодно прийти в голову. Но этот оказался первым. Право первородства.
Педантичный жених
«И ты так ничего и не пожелал для себя? — спросила жена. — Нет, — ответил муж. — А чего мне было желать? — Ах! — вздохнула жена. — Да ведь это ужасно — прозябать в этой грязище вонючей, нет мочи больше терпеть».
(Вам знакома история о рыбаке и его жене? Разумеется, знакома. И Тиниус тоже знал ее.)
Чувства не замедлят дать вам приятный совет, и фантазия сродни тщеславной женщине, которая днями и ночами только и знает, что нашептывать в ухо своему мужу, человеку рассудительному, предпочитающему жизнь спокойную: давай, шевелись, сделай то-то, а не то упустишь время, попытайся пробить для себя местечко повыше, чтобы мы смогли хоть пожить в свое удовольствие.