Долина смертной тени забрезжила 24 сентября 1846 года. За два дня до этого вопреки обычаю Тиниус, не вымолвив слова, сидел за столом, ни к чему не притронувшись. Когда на следующий день он не появился, пастор послал к нему свою старшую дочь и с ней корзинку с едой (нет, не через лес.) Постучав и расслышав слабый голос, она вошла. На середине убого обставленной каморки, воздев руки, стоял магистр Тиниус и на неизвестном языке декламировал стихи. Когда девушка, обратившись к нему, вырвала его из этого жуткого транса, он с поднятыми в страхе руками выдавил из себя: «Не смотрите на меня так! Ничего доброго во мне не высмотрите — ни внутри, ни снаружи. Все во мне дурно. Все… Все…» (Какая превосходная физиогномическая фраза. Какова самокритика!) Тиниус нетвердо стоял на ногах, казалось, колени вот-вот подогнутся, и он рухнет на пол. Девушка подвинула ему стул, и Тиниус тут же опустился на него. Потом она с криком выбежала. (Крик вполне объясним. Дедушки вообще-то выглядят несколько по-иному.)
Выслушав сбивчивый рассказ дочери, пастор немедленно отправился к Тиниусу и оказался перед запертой дверью. Приложив ухо к доскам, он осведомился о самочувствии Иоганна Георга. Вопрос носил скорее метафизический характер, однако Тиниус сообщил лишь о кратковременном припадке головокружения, который, впрочем, уже прошел. Так что все тревоги напрасны. Ситуация идеально подходила для евангелической исповеди, и пастор готов был исповедовать Тиниуса, но у того не оказалось текста. Или ему не хотелось ничего рассказывать, или же рассказывать было не о чем. Прождав довольно долго, пастор сказал на прощанье: ну, с Богом, вероятно, с умыслом упомянув имя Всевышнего в попытке все же вытянуть из бедняги признание вины, однако Тиниус, едва слышно ответив ему теми же словами прощания, казался спокойным. Лишь когда укол боли в спине вынудил пастора распрямиться, он, не говоря больше ни слова, спустился вниз по узкой лестнице.
На следующий день каменщик Шипан обнаружил магистра в его полутемной каморке полностью одетым и без признаков жизни. Лицо скончавшегося покрывали странные синие пятна. Разумеется, вся женская половина деревни сочла, что смерть наступила вследствие отравления ядом и что это самоубийство. Дескать, магистр попытался таким образом раскаяться. Мужчины же предпочли не предавать дело огласке, отказались от вскрытия и уложили тело покойного в гроб. На церковном погосте в Гребендорфе пастор, у которого многие годы бесплатно столовался Тиниус, его бывший коллега, не пропустивший ни одной службы и всегда отказывавшийся от вечерней трапезы, отслужил над ним последний молебен. Никакого свидетельства о смерти выдано по этому случаю не было. И никто и никогда о таковом не спрашивал. И жертвой каннибализма Тиниус так и не стал. (К сожалению.)
Строматы-самолеты следов не оставляют
Однако мы знаем, что это понятие следа разрушает это имя и что если все начинается со следа, то никакого «самого первого следа» не существует.
«Его прощальное письмо сначала показалось мне безумной драматургической идеей. Фальк питал слабость к такого рода эстетическим экспериментам. Он и жил, и любил в порядке экспериментирования. А я, разумеется, подыгрывал. Нет. Я не ощущал себя вышедшими в тираж театральными подмостками. Я всегда ждал, жду и сейчас некого тайного знака — сигнала к выходу. Я могу играть все, что угодно, и готов к этому. Возможно, речь идет о пьесе с несколько иными пространственными и временными измерениями. Фальк всегда являлся для меня оборотной стороной пространства-времени. Он каким-то особым, присущим лишь ему способом стирал границы между временем и вечностью. Поэтому он где-то сумел все пережить. Такой человек не может просто взять, да и умереть. Что касается меня, я вполне готов и репетирую этот безмолвный текст. Даже если мне придется вечно ждать и репетировать».
«Вы себе такого сына не пожелаете. Это было несчастьем, что я тогда унаследовал библиотеку отчима. На таком мягком, словно воск, мальчике, как Фальк, множество книг может оставить дурные отпечатки. Он непрерывно стремился побольше узнать и поумнеть. И почему только я не выгнал его из библиотеки и не продал все книжки? Было бы куда лучше, если бы я взял бы его к себе в дело, по крайней мере из него бы получился честный бухгалтер».