Девочка Люцилла отдает черному скелету-Алену пушистый розовый цветок. Клевер.
– Возьми, Ален. Ты помнил обо мне почти все. Все, кроме этих забавных цветов. Ты дарил мне такие в самом начале – оставлял на подоконнике, на столе, меж страниц моей книги. Возьми. Теперь картинка полная. Уходи. Оставь меня. Мне пора. Пора переписывать начисто.
– Прощай… – кивает Ален. – Все, как ты захоч-ч-ч…
Последние слова заглатывает метель и кружит, кружит, кружит пустой город холодной каруселью.
Свет острых белых ламп будит, режет глаза. Ален окунается в паническое многоголосье: истерический писк приборов, выкрики-приказы доктора Батлера, звон инструментов, растерянное бормотание младшего персонала.
Стол под Аленом едет вперед и в сторону. Затылок, виски, шею, грудь, локти, запястья покалывает – лаборанты торопливо снимают датчики, нити и провода. Ален приподнимается и успевает увидеть один профиль, поворачивает голову – и второй. Оба – снежно-белые, с еще более острыми чертами – красивые копии, но уже без Люциллы.
Алена на столе выкатывают в коридор. Выкрики-приказы Батлера отдаляются. Или стихают?
Ален рассматривает потолок: «Черновик. Все и все. Я был для нее лишь скучным эпизодом, но…»
Он встает, пережидает легкое головокружение и идет в сторону выхода.
В Лаборатории немноголюдно. За окнами уже черным-черно.
Ален выходит в прохладную летнюю ночь, стараясь дышать ровнее. Он все помнит – темные глаза, едкие словечки, улыбки, записки, душистые цветки клевера меж страниц ее новой книги… все помнит. До последней черточки. «Коррекция» обошлась Алену «недешево». Люцилла была и есть незабываема, переписана начисто и навсегда жива – в голове Алена и в его сердце. Теперь картинка полная.
Никакого экстрима
Между двумя и тремя часами ночи Джиму приходилось сложнее всего.
– Все ходишь и ходишь, Джи! Меня достала эта твоя бессонница!
– Хм, не думал, что она может быть заразной. Я тебя разбудил? Прости, Мэл.
Казалось, что дом проглотил его и переваривает, сжимая темными углами и тяжелыми портьерами, но ходить почему-то было легче, чем лежать, разглядывая потолок.
– Почему ты не пьешь таблетки, м? Доктор Сандерс…
– Доктор Сандерс плохо представляет себе специфику моей работы, Мелани. Кроме того, я уже говорил, что те сновидения… они очень странные, я… мне кажется, что они…
– Сновидения! Вот именно! Сно-видения! Сны! СОН, понимаешь?! Крепкий, здоровый сон, Джим!
– Здоровый? Не думаю. Мел, послушай, я уверен, что мне не стоит продолжать прием этих…
– Ты в своем уме?!
– Пока да, но те сны… Мелани, Мел, что ты делаешь? Мел?..
Джим неторопливо прошелся до спальни, заглянул – пустой платяной шкаф жены чернел раззявленной пастью – потоптавшись на месте, он вздохнул и задумался: «Ушла, надо же. Просто ушла. Десять лет вместе и… ушла. Сон и явь. Явь и сон. Где… что? Ты же чертов финдир, аналитик, как-никак! Давай! Пошевели извилинами, разложи по полочкам, хвосты подчисти…»
Ковер под босыми ногами ощущался вполне себе отчетливо. За приоткрытыми окнами тихо шелестели цветущие липы. Перила изогнутой лестницы поблескивали полировкой. Пестрый плед на диване в гостиной прятал под собой пару так и не раскрытых сегодня книг. Вся обстановка и сам Джим в пижаме и домашнем халате выглядели даже слишком правдоподобно.
Упаковка со снотворным обнаружилась в верхнем ящике комода. Рядом, на секретере, очень кстати завалялась и плоская серебристая фляжка в кожаной оплетке.
«Никакого экстрима», – решил Джим, клацнул блистером, бросил в рот только две продолговатые таблетки и глотнул из фляги.
Настойка была чуть крепче, острее, чем хотелось бы, но от этого еще более настоящей, реальной, однако…
В воздухе отчетливо… правдоподобно, явственно пахло скорой зимой.
С утра дорогу присыпало тонким слоем свежего снега. Подмерзшие за ночь лужицы хрустели под ногами ледяными корочками. Горизонт тонул в прохладном тумане. Одинокий труп, по-видимому, недавно почившей коровы составлял слабую конкуренцию коротнувшим «ходунам» пришельцев – они возвышались над заиндевевшим полем огромными махинами, будто цельнометаллические холмы.