– Вот я и говорю… народ! – хохотнул Николай. – Ты да древний Нефед, вот весь и народ!
Настя пробралась к своим. Прямо на полу, на немудрящей подстилке, валялись ребятишки. Рядом с Васяткой и грудным Петькой лежала и Клава Щетинина. Анна и Акулина, как могли, прикрывали их одеяльцами, пальтишками, своими телами. Васятку Жамова колотил сильный озноб.
– Мамка, холодно, – хрипел мальчик едва слышным голосом.
– Васенька, потерпи! Щас Настя воды принесет, грелку сделаем.
– Дышать трудно. В грудке болит! – метался по полу мальчик.
– Хос-по-ди! – застонала женщина и громко, нетерпеливо закричала: – Настя, скоро ты?
– Здесь я.
– Что ж ты стоишь! – торопливо проговорила мать. – Наливай воду в бутылки! – и она подала дочери две пустые бутылки.
Настя, обжигая пальцы, налила в них горячую воду, Анна завернула бутылки в холщовые полотенца и сунула одну в ноги Васятке, другую положила между Васяткой и Петькой.
Анна разрывалась между больными детьми. Трудно было поверить, что этой изможденной исхудавшей женщине всего две недели назад исполнилось тридцать девять лет. Сбившиеся, давно не чесанные волосы, серое землистое лицо, темные круги под глазами – вот и все, что осталось от некогда цветущей Анны.
В Петьке едва теплилась жизнь. Он уже не плакал, а чуть слышно попискивал и больше суток не брал в рот грудь, Анна снова и снова пыталась накормить ребенка, но жизнь постепенно угасала в маленьком тельце. У Петьки уже обострились черты лица. Анна так и стояла на коленях, склонившись над ребенком, забыв убрать под кофту грудь. Она тихо раскачивалась над ним, потом, сжав голову руками, глухо застонала…
– Мамка, мне тоже холодно! – заплакала Клавка Щетинина. Акулина поправила на девочке одежду и беспомощно оглянулась.
– Тетка Акулина, я щас грелку сделаю, у меня осталось немного воды, – проговорила торопливо Настя и вылила оставшуюся воду в бутылку.
Акулина благодарно взглянула на Настю.
– Спасибо тебе, Настя! – и женщина сунула грелку под одеяло дочери.
Настя взяла пустой чайник и стала выбираться на палубу. Около пристройки ходил комендант. Его серая шинель была застегнута на все крючки. Строго по уставу надета на голову шапка-ушанка. На офицерской портупее поверх шинели болталась потертая револьверная кобура. Лицо бесстрастное, равнодушное. Девушка испуганно остановилась.
Глаза у коменданта оживились, на лице промелькнула злорадная улыбка.
– Куда?
– На кухню, воды скипятить, – просительно заговорила девушка.
– Как фамилия? – откровенно издевался Стуков.
– Ай забыл, Жамова я! – с ненавистью ответила Настя.
– Нет, не забыл и отца твоего помню хорошо, контру недобитую. Я все помню, ничего не забываю!
Он внимательно посмотрел на нее и подошел к списку, висящему на стене пристройки. Поводил по нему пальцем, пока не уткнулся в фамилию Жамов, затем достал карманные часы, хлопнул крышкой, посмотрел на них и сказал:
– Вертайся, сейчас не твоя очередь.
– Дети же болеют!
Комендант стоял перед Настей, слегка покачиваясь с носка на пятку, руки – за спиной.
– Меня дети ваши сопливые не интересуют, меня порядок интересует!
Настя в упор глядела на коменданта. Тот отвел взгляд и сухо закончил:
– Вас много, а кухня одна!
Он отвернулся и стал спокойно прохаживаться перед каютой от борта до борта баржи.
У Насти от жгучей обиды потемнело в глазах. Она ничего не могла сказать в ответ. Вдруг ее кто-то легонько подтолкнул сзади.
– Давай сюда чайник, скипячу я воду. Моя щас очередь, – тихо проговорила старуха Марфа.
– Спасибо, баушка!
– Чего уж там! – пробурчала Марфа и забрала у Насти чайник.
Дело шло к вечеру. Ветер прогнал последние тучи, и они, цепляясь за высокие острые вершины пихт и елей, нехотя уплывали к горизонту. Помаленьку стих и ветер. На голубом небе засверкало вечернее солнце. Потеплело. Ничто не напоминало о сильном ветре, о мокром снеге с дождем и хлесткой снежной крупой. Даже старый пароход веселее зашлепал колесами, слегка покачиваясь с борта на борт широким приплюснутым к самой воде корпусом. Обмытый дождями, он ярко сверкал коричневой краской на темно-серой воде.
Продрогшая во время непогоды баржа тоже нежилась в лучах весеннего солнца. Над мокрой палубой поднимался легкий пар от просыхающих на солнце досок. Привалившись спиной к каюте, стоит Илья Степанович Широких. Он блаженно щурится, подставляя лицо и влажные усы под скудные солнечные лучи. Рядом с ним винтовка, прислоненная к дощатой стенке. От борта к борту медленно и грузно ходит комендант.
Дверь каюты открылась, и из нее вышел Иван Кужелев. Он удивленно посмотрел на яркие краски весеннего вечера, смущенно кивнул головой Илье Степановичу и полез на рулевую площадку к старому шкиперу.