И еще открытие. У Нади ярко-синие глаза. Прямо как васильки. Она постирала форменное платье и пришла сегодня в свитере. Свитер - синий. Встала к окну, солнце бьет, тут я впервые заметил - глаза у нее синющие. Синий свитер, синий взгляд. Смешно краснеет.
Она застенчивая, а отвечает у доски громко, четко выговаривал слова, будто смелости ищет в своем голосе, а сама боится сказать что-нибудь не так. Меня все это немного трогает, но я чувствую превосходство - ведь влюблена-то она - и веду себя свободно и немного небрежно.
17
Тридцатое сентября.
Несколько дней назад я сделал гениальное открытие. Теперь стены в нашей комнате увешаны "керамическими" плитками разной величины, очень красивыми по цвету. На них новгородские церкви.
Делается так. Берется дощечка и на ней из замазки вылепливается рельефная картина. Покрывается зубной пастой (иначе не ляжет акварель), раскрашивается.
Теперь пройтись по всему этому мебельным лаком, и дощечка готова. Акварель под лаком немножко плывет, и получаются подтеки, красочные наплывы - с виду настоящая керамика.
У меня открылся прямо-таки талант к лепке. Уже перелепил половину картинок из путеводителя. Мама восторгается, правда с некоторым недоверием. У нее совершенно не развит вкус. Она не чувствует дыхания современности. Поэтому на стенах у нас и висит газетница с вышитыми болгарским крестом ирисами и какаято пошлая ширпотребная картина изображение под китайскую акварель, рамка под бамбук. Розы, птицы и иероглифы.
Сегодня опять шел с Надей домой из школы. Она говорит:
- А у меня именины.
- Почему ты так думаешь?
- Я не думаю, я знаю. Вера, Надежда, Любовь и Софья. Тридцатое сентября.
- Хитро придумано. День рождения тебе и именины. А когда у меня именины?
- Вот этого я не знаю. Спрошу у бабушки.
И вдруг я раздобрился:
- Идем, я тебе подарок подарю, раз у тебя именины.
Повел ее домой. Перед Надькой мне ничуть не стыдно нашей газетницы, покрывала и горы подушек с кружевной накидкой. Тем более, Капусову она про газетницу и подушки не расскажет. Надька же влюблена, а любовь скрытна, это уж я знаю точно.
Привел я ее и поставил перед моими изделиями из замазки.
- Выбирай.
Сел за круглый стол, закурил, чтобы произвести на нее впечатление, и наслаждался ее растерянностью.
Она тоже села за стол, так, чтобы видеть пластины.
- Замечательно! - будто выдохнула. Сидела тихая, красная как рак, сложив на столе свои крупные, в цыпках руки, круглые, с круглыми же ногтями.
- Я тебе кофе сварю, раз уж у тебя именины.
А ты выбирай, не стесняйся. Сам делал.
Я вернулся. Она продолжала сидеть так же, как я ее оставил, с зачарованным синим взором.
- Неужели ты сам все это сделал? Из чего?
- Секрет фирмы. Только оно не совсем твердое. На стенку можно вешать, а ногтем ковырять нельзя.
Налил ей кофе.
- Ты сам выбери, - попросила Надя.
Я снял ей Софийский собор.
- Здесь, - показал, - я чуть не переночевал.
Она будто в лотерею выиграла. Как же это просто - сделать ее счастливой.
- Славно у вас, - сказала она.
- Не очень. - Я вздохнул. - Если бы у меня была своя комната, я стены обшил бы тростником, повесил бы фонарь и клетки с птицами.
Придумал я про комнату с ходу, но, кажется, ей моя идея очень понравилась. Ей все нравится, что касается меня. Если бы она не была в меня влюблена, с ней, наверно, можно было бы дружить. В сущности, она неплохая девчонка, искренняя, даже слишком.
Нужно быть хитрее, многое нужно уметь скрывать.
Я помог ей донести до дому "керамику", чтобы не помялась. Подарить бы Тонине что-нибудь такое, чтобы хоть не осчастливить, а доставить минутное удовольствие. Я бы месяц лепил.
18
Мама уехала в однодневный дом отдыха в Семиречье.
Я по ней скучаю. Не привык без нее. Пересмотрел свои книги, побродил по квартире, поговорил по телефону со Славиком и Капусовым и пошел в кино.
Кино - хитрая штука. Мы вживаемся в него. Выходим после сеанса на вольный воздух со своим малоподвижным, невыразительным лицом и ощущаем себя героем картины. Я иду по улице и несу на своем лице маску Жана Габена. Губы мои растягиваются в его улыбку, глаза светят его блеском. Люди, наверно, видят мои сомнамбулические движения и рожу: то улыбка ее искривит, то смехотворное презрение нарисуется.
И никто не подозревает, не видит во мне сейчас истинного. Всегдашнее столкновение воображения с действительностью. Дядька с лысиной на меня уставился.
Мама приедет завтра утром, я ложусь на ее кровать.
Вижу в окне - тонкий мусульманский ломтик луны лежит кверху рожками.
Меня кто-то обнимает. Я, сонный, тоже обнимаю и нюхаю. Пахнет свежестью и чем-то домашним, только моей матери присущим. В окне солнце. Мама сама очень рада возвращению домой. Не любит никуда уезжать.
- Семиречье, - говорит, - утопия, коммунизм.
Встречаю женщину шестидесяти лет, а выглядит на двадцать пять. Рассказывает, всю жизнь в Ленинграде прожила, а в Семиречье нашла свое счастье. Там - как при коммунизме. Свежий воздух и никаких очередей. Встречаю мужчину сорока лет - выглядит на двадцать...
Я приподнимаюсь на постели:
- Мама, что за ерунду ты городишь!
- А что такое? - Она смущена. - Я рассказываю, что видела своими глазами.
- Но это же невозможно! Кто послушает, скажет, с ума сошла, честное слово!
Мама поворачивается и уходит. Она очень быстро обижается, но сейчас же забывает, что обиделась или рассердилась. Если бы она была позлопамятней, я не обижал бы ее так часто.
Она копается в кухне. Наконец тихо оповещает:
- Завтрак готов.
Я не встаю.
Мать возится в ванне, потом хлопает входная дверь.
У меня болит голова. Плетусь на кухню. На сковородке остывшая яичница, на блюдце - два пирожных. Две пустые чашки, две вилки.
Я бегу по лестнице, через двор, под арку, на бывшее футбольное поле. Здесь, среди белых пушистых головок кашки, на опрокинутом тазу сидит мама - белье стережет. Она встает мне навстречу, выжидательно смотрит, и глаза у нее на мокром месте. Обнимаю маму.